Жесть
Шрифт:
— Каблук сломался.
Зойка наконец обратила внимание на Маринины сапоги. Глаза ее засияли. Зависть, восторг — всё было в ее взгляде, но, главное, пожалуй, — вожделение.
— Во, досада-то… А колеса — видные. Чинятся, поди…
Она даже на корточки присела и, не сдержавшись, погладила нежную кожу.
Хочу!!! — читалось на ее лице.
Хочу — и возьму…
— Размер какой?
— Семь с половиной, — автоматически ответила Марина, не задумываясь о подтексте вопроса. Сие не удивительно, потому как она только что встретилась
— Это чё за размер такой? Ты по-русски скажи.
— Ну, вы заладили, — рявкнул Лютик. Не сдержав нетерпения, он поднял Зойку за шиворот и развернул к себе: — Иди с козлом разберись, ну, ты! Сколько раз повторять? Колеса ей…
— Да чего ты, чего…
— А то уйдет совсем! Не нужна скотина?
Зойка с явной неохотой натянула ватник. Блуждающим взглядом окинула помещение. Решительно разлила еще по полстакана:
— Ну, давайте — стременную. А то… холод там…
Выпили стременную. То есть, пили Зойка с Лютиком, а Марина лишь крутила стакан в руках. Грохнув посуду на стол, Лютик выпихнул Зойку на улицу:
— Шагай, шагай, быстрее вернешься…
Он подпер дверь лопатой, подергал за ручку для верности, и вернулся к Марине.
— Чего не пьешь?
Не дожидаясь ответа, он силой влил в нее убойное пойло.
И все поплыло… Огонь керосиновой лампы, нестерпимо красные спирали обогревателя… Жаркий, пропитанный сивухой воздух… Фантасмагорические тени на стенах… Не сарай это был, а преисподняя!
Ад…
Косорыловка чертова! Мужики — твари!
Лютик, взревев, как медведь, завалил Марину на топчан и начал сдирать с нее одежду: свитерок, футболку. Конверт, подумала она. Письмо Львовского… Она прохрипела:
— Слушай, оставь меня.
— Ты чё? Она там с козлом… А ты моя будешь… козочка.
— Войдет.
— Я ж дверь подпер, чуня… Эх, полюбил же я тебя…
Бороться — не было сил. Всё, конец. Аут, ноль, минус… Конвертик благополучно затерялся: упал на пол вместе с футболкой, — хоть это утешало.
Ну и ладно, подумала Марина, когда Лютик принялся стаскивать с нее сначала сапоги, потом и брюки — вместе с трусиками. Пусть так! Никакой любви. Никакой симпатии и никаких чувств. И никакого удовольствия — какое, к чертям собачьим, в Аду удовольствие?!
Лучше омерзительный, похотливый «механер», одноразовый, как «тампакс», чем единственный в мире мужчина, которого ты обречена закопать…
Среда, поздний вечер. ВЕЧНЫЙ И БРЕННЫЙ
— Ваше высокоблагородие… — прохрипел Вечный. — Закон сохранения импульса — это твердыня механики… Вам не удастся его нарушить… Не все законы можно нарушить, выше высокобродь…
Полковник Лебедев, хакнув, ударил его монтировкой по ребрам. Что-то, ломаясь, хрустнуло; оказывается, там еще было чему ломаться. Висящее на «браслетах» тело качнулось. Изуродованный рот вновь задвигался:
— Зачем же лично… Система устойчивого равновесия возвращается в исходное положение… А вы опять время не засекли… Эксперимент впустую…
— Вы уверены, что он психически нормален? — бросил полковник в воздух.
— В больнице все считали его нормальным, — отозвался капитан ФСБ Серов. — Включая Конова. За это ручаюсь. А как на самом деле…
— Норма — это всего лишь средняя величина… — прокомментировал пленник. — Возможны отклонения… по интеллекту… по офицерской чести… вот, как у господина Фраермана…
Офицеры выслушали его с каменными лицами.
…Допрос проводили на станции техобслуживания — наглухо закрытой, естественно. Это была ближайшая к больнице «точка». Внешнее освещение отключили. Вокруг объекта — пустырь и лес; кричи, не кричи, никто не услышит.
Пленник почему-то не кричал.
Его подвесили на подъемнике — за одну руку, при помощи наручников. Вторую руку сломали, когда еще пытались говорить с ним не очень жестко. Тогда же раздробили пальцы на руках и на ногах.
Он был раздет. Он весь был фиолетово-синий, и синел все больше, — вряд ли от холода, на станции было тепло.
— Может, он боли не чувствует, — предположил кто-то из «пиджаков». — Я слышал, есть такой синдром.
— Ага, может, он еще и кайф ловит, — съязвил полковник Лебедев и в сердцах швырнул монтировку в яму. — Ну что ты геройствуешь? — сказал он Вечному. — Никто тебя не видит, не слышит, не оценит.
— Вы-то слышите… Вы оценивате…
— Уже оценили. На примитивные вопросы не знаешь ответов. Учитель, называется.
— Я… ученик…
— Хорошо, давай по новой. Кто твой учитель? Конов?
— Учат не люди… а силы…
— В каких ты отношениях с Коновым?
— В здоровых… подай, принеси…
— Это он поручил тебе напоить спецотделение?
— Федор Сергеич… у него не такое острое… чувство юмора…
— Тогда кто?
— Я сам…
— Только не надо лепить мне про день рождения, мы это уже проверили.
— Оттопырился… по полной… смешно…
— Где взял спирт?
— Украл где-то… не помню…
— Кто вытащил сына медсестры из армии? Конов?
— Федор Сергеич… благими делами… не грешит…
— Тогда кто?
— Давно было, ваше высокобродь… дымкой подернулось…
— Тьфу, опять по кругу! — сказал полковник. Замахнулся, посмотрел на свой кулак и передумал бить.
Подошел капитан Серов — с большой струбциной в руке.
—Попробуем? — спросил он.
— Валяйте.
В глазах капитана горел огонь. Шляпа его лежала на верстаке, открыв на всеобщее обозрение реденькие рыжеватые волосы.
Он все сделал лично: всунул коленный сустав пленника в струбцину и принялся медленно закручивать винт. Сухо затрещало — как хворост в костре.