Жестокая любовь государя

Сухов Евгений Евгеньевич

— Побойся бога, монах, — взмолился Силантий, — если мы и грешны, то уж не до того, чтобы под портками у нас шарить. Нет у нас ничего! — Балда уже сделал шаг, чтобы сграбастать молодца и заголить до самой головы рубаху. — К тебе мы идем, Яков! У тебя хотим служить!

— Ишь ты! — крякнул Яшка от удовольствия. — В тати решили податься? А не боязно? За это ведь государь наказывает. Ну-ка, Балда, покажи путникам свои руки с государевыми метками.

Громила приблизился вплотную к Нестеру и показал руки с безобразными язвами вместо ногтей.

— Видали? Вот так-то! Не далее как два дня назад у палача

гостил. Вот вместо калачей ему ногти и повыдергивали. И если бы не помилование, так голову бы на плахе оставил. — И уже другим голосом, в котором слышался неподдельный интерес: — Что, действительно монетное дело разумеете?

— Чеканщики мы, резать умеем.

— Ну что ж… были чеканщики у боярина Воронцова, будете чеканщики у Яшки-вора.

Проклятие Пелагеи

После венчания на царствие Иван Васильевич с Пелагеей расстался. Обрядили ее в монашеский куколь [29] и в сопровождении строгих стариц [30] стали отправлять в монастырь. Пелагея свою участь приняла достойно: поклонилась в ноги московскому государю и перекрестилась на красный угол.

29

29 Куколь — монашеский головной убор в виде капюшона.

30

3 °Cтарица — монахиня.

Еще вчера она была всемогущая госпожа, перед которой сгибалась дворовая челядь, а сегодня оказалась брошенной девкой. Кто-то пнул ее в спину, подталкивая к выходу, а дряхлая и злобная старица зашипела вослед:

— Ишь ты! Приживалица царственная. Теперь до конца дней своих сей грех не отмоешь. Это надо же такое сотворить — государя нашего опутала! Какая только сила в тебе сидит?!

Пелагея обернулась и, гневно нахмурив чело, прошипела:

— Прочь, старая ведьма!

Старица опешила и тихо отошла в сторону. На миг к Пелагее вернулось ее былое величие, и она, обернувшись к государю, произнесла проклятие:

— Сил тебя лишаю, царь! Хоть и молод ты, а немощным стариком станешь.

Пророчество Пелагеи Иван Васильевич почувствовал в тот же вечер, ощутив свое бессилие перед красивейшей девкой Проклой. Баба стояла нагая, без стеснения выставляя всю свою красу перед юным государем. Иван поднялся с ложа, приобнял ее за плечи и почувствовал под ладонями горячее и жадное на любовь девичье тело.

— Не могу, — с горечью признался Иван. — Пелагея всю силу у меня отобрала. Ведьма, видать, она. Иди отседова, постельничий тебя в комнату отведет.

Девка прижалась к государю, прильнула губами к его устам, словно хотела своим теплом вдохнуть в него утраченную силу.

— Государь-батюшка, любимый мой! Да что же она с тобой, ведьма такая, сделала?! Приворожила к себе, да так, что на других баб теперь смотреть не можешь? А ты обними меня, сокол мой, крепче обними. Вот так… Вот так. Силушку свою не жалей, так чтобы косточки мои захрустели. Вот так, батюшка… Вот так…

Иван так и сяк мял девку в своих руках, жадно прикладывался губами

к ее груди, но чем сильнее желала Прокла, тем больше он чувствовал свое бессилие.

— Нет… Не могу… Видно, и взаправду ведьма! Околдовала меня Пелагея! Всю силушку отняла. А ты ступай… ступай…

Девка нырнула в сорочку, опоясалась и босой ушла к двери, оставив царя наедине со своим бесчестием.

Последующая ночь для юного государя стала очередной пыткой. Красивые девицы растирали его благовониями, но царь, подобно ветхому старцу, только пожирал глазами крепкие тела, не в силах разбудить в себе былую страсть.

Иван не выходил из своей комнаты уже двое суток, закрывался даже от ближних бояр, и только дьяк Захаров, сделавшийся любимцем царя, да митрополит Макарий осмеливались нарушить его покой.

Между тем о позорной слабости государя заговорили по всей Москве. На Постельничье крыльцо, где обычно коротали свое времечко стряпчие и дворяне, кто-то из бояр вынес весть о недуге царя, а оттуда неожиданная новость шагнула в город.

Наконец Василий Захаров дал совет:

— Раз Пелагея-ведьма порчу на тебя навела, порчу ту извести надобно.

— Как же это сделать? — с надеждой вопросил царь.

— Есть такие бабки, которые хворь всякую снимают. Поплюет иная по углам, так болезнь тотчас и отпадает, как будто ее и не было. А Пелагея — ведьма! Истинно ведьма! Только теперь царскому суду ее не предашь, в монастыре упряталась. А так гореть бы ей на осиновых угольях.

Вечером к государю Васька Захаров привел двух старух, настолько древних, что плесень на их лицах выступала темными пятнами. Их глаза, провалившиеся глубоко в орбиты, посматривали вокруг настороженно и строго.

Это были знахарки, известные всей Москве: тетка Агафья и тетка Агата. Они походили друг на друга так же, как их имена. Даже морщины на лицах у них были одинаковые. Уже второй десяток лет знахарки не расставались со вдовьими платками, похоронив и мужей, и состарившихся детей. Смерть, видно, совсем позабыла про них, забирая уже к себе старших внуков и оставляя женщин в полном одиночестве.

Вошел государь.

Старухи поплевали вокруг, изгоняя бесов, а потом одна из них обратилась к царю:

— Ты, Иван Васильевич, причину бы показал, — трудно от сглаза лечить, когда не знаешь, с чего началось. Ты нам все расскажи, как матушке бы своей рассказал, а мы тогда в тебя силу и вольем.

Иван Васильевич оторопел: не было того, чтобы государь перед старухами исповедовался. Одно дело — с девкой забавы ради наслаждаться, совсем другое — нутро свое оголять.

А Васька Захаров не отходил от Ивана ни на шаг, нашептывал в ухо:

— Государь, так для волхвования надо.

Иван Васильевич поколебался, посмотрел на старух, потом смело к самому горлу оттянул рубаху и распоясал порты.

— Не робей, государь, скажи все как есть, — подбадривала Агафья. — Чай, и нам когда-то доводилось мужнину плоть зреть. И детишек рожали! Ишь ты… — непонятно чему подивилась старуха. — Эй, милок, мы твою хворь разом изгоним. Будешь богатырем, как и прежде. Девок станешь любить так, что и сносу твоей игрушке не станет.

Старуха достала из котомки горшок с зельем, побрызгала темной жижей на ноги Ивану Васильевичу, а потом принялась нашептывать: