Жестокий век
Шрифт:
– С чего взяла? – озадаченно спросил хан.
– А с того, что, не сломав кость, как узнаешь, есть ли в ней мозг?
– О, да ты зубастая, веселая меркитка! – изумился хан, засмеялся. – Не сомневайся во мне, смелая хатун. У меня много женщин, но такой, как ты, нет. Останешься у меня. А ты, – хан повернулся к Тайр-Усуну, подумал, – а ты веди своих людей сюда. Вместе со мною пойдешь в мои кочевья.
Не знал Тайр-Усун, радоваться ему или горевать. И он, и его люди будут живы. Но им никогда не вырваться на волю, если он согласится пристать к войску хана. Выходит, он предал всех: дочь, Тохто-беки, своих людей…
– Великий хан, я не могу последовать за тобой. У нас мало коней и волов, нам не угнаться за твоим быстроногим войском.
– Скажи, Ная, это так?
– Так, хан Тэмуджин. Они довоевались…
Хан помолчал, искоса посматривая на Тайр-Усуна, подозвал Джэлмэ и Боорчу.
– Разведите его людей на сотни. Сотников поставьте над ними наших. И пусть идут с обозом.
Так лишился Тайр-Усун своего владения. Не он – горластые, бойкие сотники хана правили его народом. Нойон лежал на тряской телеге, и сердце кровоточило от боли. Никакое хитроумие не помогло. Недаром говорят, что Тэмуджин не человек – мангус, сосущий людскую кровь. Оттого и рыжий…
Дочь свою видел только издали. Скакала рядом с Тэмуджином на своем коне. Седло оковано серебром, чепрак украшен узорным шитьем и пышными шелковыми кистями. Выпуклые – его – глаза ничего не замечают.
Повелительница! Поговорить с ней больше не пришлось. Хан ушел с войском вперед, оставив при обозе малочисленную стражу.
И у Тайр-Усуна родилась дерзкая мысль: подговорить своих воинов, вырезать стражу, захватить все ценное и уйти. Воинов не нужно было уговаривать. У них глаза загорелись, когда поняли, сколько разного добра попадет в руки.
В условленный день все, кто мог, стянулись в середине обоза. Под утро, когда сон очень крепок, Тайр-Усун подал сигнал. Оглоблями, железными треногами-таганами, палками – кто чем сумел запастись – его воины стали молча избивать стражников и сотников Тэмуджина. И уже одолели было, но шум драки был услышан, с того и другого конца обоза повалили конюшие, тележники, пастухи, стиснули меркитов со всех сторон, начали рубить топорами, колоть копьями… Тайр-Усун был ранен в самом начале, а тут еще добавили – пырнули в бок ножом. В глазах потемнело. Упал. По нему топтались свои и чужие, но он этого уже не слышал, не чувствовал.
Глава 2
Пес повизгивал и царапал кошму. Тайчу-Кури оторвался от работы, поднял полог. Льстиво виляя хвостом, собака проскользнула меж ног, улеглась у огня. Тайчу-Кури вышел из юрты. Ночью выпал первый снег, и все юрты куреня были белыми, будто жили в нем одни богачи, и сопки, и степь белели свежо, чисто, стежки следов, уходя вдаль, звали за собой. Судуй с сыновьями хана рано утром ускакал на охоту. Счастливый…
Насыпав в кожаный мешок аргала, Тайчу-Кури вернулся в юрту. После сияющей белизны снегов свет узкого дымового отверстия показался тусклым, глаза долго свыкались с сумерками. Подкинув в гаснущий огонь аргала, Тайчу-Кури достал из котла кость, отрезал кусочек мяса, стал жевать. Пес выставил вперед острые уши, завилял хвостом, глаза его следили за каждым движением Тайчу-Кури. Срезав еще кусочек мяса, кость отдал собаке.
– Ешь, пес. Я сыт, а ты голоден – могу ли не поделиться? Это вы, собаки, выманив или украв косточку, убегаете от других. А мы – люди. Мы должны делиться друг с другом. Ну, и вас, собак, не должны зря обижать. Понимаешь?
Псу было не до него. Протянув руку, Тайчу-Кури подергал за острое ухо. Пес заворчал.
– А, это ты понимаешь! И то хорошо. Люди, скажу тебе, тоже друг друга не всегда понимают. Где уж тебе с твоим собачьим умом!
В юрту вошла Каймиш. Травяной метелкой обмела залепленные снегом гутулы, протянула к огню озябшие руки.
– Посмотри, пес, на нашу Каймиш… Она ушла в курень рано утром. Возвращается к вечеру. В одной юрте посидела, в другой посидела, в третьей… А на многие другие уже и времени не остается: надо ужин варить, мужу помогать, сына поджидать. Думаешь, легко ей живется?
– Ну, Тайчу-Кури, ты совсем ворчуном стал! Не сидела я в юртах. В курень пришел караван сартаульских торговцев. Чего только не навезли! – Каймиш вздохнула. – Какие котлы! Жаром горят, а по краям ободок рисунчатый.
– Главное, Каймиш, не котел, а то, что есть в котле…
Плоским каменным бруском Тайчу-Кури стал править лезвие ножа, сточенное до половины.
– И ножи у них есть, большие, маленькие, широкие, узкие – какие хочешь. Оправлены бронзой, серебром, даже золотом.
– Каким бы ножом ни резать мясо, вкус не изменится. Разве этого не знаешь, жена моя Каймиш?
– Ножи и для работы нужны.
– Кто не умеет ничего делать, для того нож и с золотой рукояткой бесполезен.
– Какие ткани у них! Есть простые, есть шелковые. И всяких-разных цветов. На весеннем лугу столько красок не бывает. – Каймиш разгладила на коленях полу своего халата из дымленой козлины, склонила голову на одну сторону, на другую.
– Примеряешь? – ехидно спросил Тайчу-Кури.
– Что? – Каймиш покраснела, встала.
– Ты красный шелк бери. Далеко будет видно – Каймиш идет, жена Тайчу-Кури, человека, делающего стрелы для самого хана Тэмуджина.
– До чего же ты любишь шлепать своим языком, Тайчу-Кури! Кто тебя не знает, скажет: он глупый, этот человек, делающий стрелы для хана Тэмуджина. – Помолчала, задумавшись. – А может, ты глупый и есть?
Перестав ширкать камнем по лезвию ножа, Тайчу-Кури виновато глянул на жену.
– Обидел я тебя? Ну, бери все, что у нас есть, и купи, что хочешь. Я же шутил.
– А что у нас есть? Овчинные шубы да войлок под боком! Уж не на эти ли выменяешь шелк?
– Есть еще овцы. И кони…
– Не овцы им нужны, не наши колченогие кони. Они меняют на мех соболей, белок, лисиц, на серебро и золото. Наш Судуй носится с Джучи за кабанами да дзеренами. А много ли толку? Один сын – и тот… – Каймиш плеснула в котел воды, толкнула его к огню – прижгла палец, сунула в рот.
Тайчу-Кури взял палку, начал сгонять ровную тонкую стружку.