Жестокий век
Шрифт:
Чиледу попробовал ее поднять, но стражник ударил и его.
– Пошел!
Пошатываясь, Чиледу отступил. Стражник свесился с седла, схватил женщину за руку, отволок в сторону. Она осталась лежать на земле.
Мальчик казался все тяжелее, идти становилось все трудней. Чиледу ждал, что скоро стражник и его поволочет в сторону от дороги. Но это не пугало и не тревожило. Однако, пока ноги не подогнулись, он шагал за повозкой, прижимая к груди хныкающего мальчика.
Вечером на стоянке он полежал на траве, немного передохнул и пошел к дойщикам кобылиц. Там выпросил молока. Напоил мальчика, остатки выпил сам. Одна из женщин дала еще и кусок хурута. Он съел его всухомятку. Чувство голода, до этого дремавшее, стало таким острым, что он долго не мог заснуть. Мальчик, завернутый в его халат, прижался к голой груди, мирно посапывал. Утром он зашевелился, сел, дернул его за нос, внятно произнес:
– Эцэгэ.
– Да, да, я твой отец, – сказал он со вздохом. – Есть хочешь? Молока надо?
Снова пошел к дойщикам. Но караульные прогнали его, ударив плетью.
– Не ходи тут, чесоточный козел!
– Как смеешь бить меня? Я вольный человек! – закричал Чиледу, озлобляясь.
– Я тебе вот дам волю! Радуйся, что кишки не выпустили.
Чиледу был уязвлен. Как же так? Или слово Тэмуджина ничего не весит? Или в самом деле ему все померещилось – там, у шатра Тохто-беки? Может быть, и нет тут никакого Тэмуджина… Спросил у дойщиков:
– Сын Оэлун с вами?
– С нами. Только тебе до этого дела нет.
– Он мне сказал: свободен. Так кто тут главный – Тэмуджин или ты?
– Ты еще и лжец! Стой на месте! Эй, Боорчу, езжай сюда. Этот ободранный козел клевещет, будто Тэмуджин дал ему волю.
Подскакал Боорчу.
– А-а, колодник! Он не клевещет.
Чиледу приблизился к Боорчу.
– Сын Оэлун даровал мне жизнь и свободу – так?
– Так. Ты можешь идти куда хочешь.
– Вот мальчик. Накормите его и возьмите мою волю. Мне идти некуда.
– Это твой сын?
– Да…
– Иди за мной.
Он привел его на стоянку воинов. Здесь в огромных котлах варилась баранина. Боорчу подозвал старика Баурчи.
– Накорми этого человека и его сына. Он не пленник – дай ему пояс и шапку. И пусть помогает тебе.
Теперь мальчик мог ехать на повозке. Чиледу сажал его в большой котел. Сам шел рядом, собирал разноцветные камешки, давал мальчику, а он колотил ими по кромке медного котла, прислушивался к звону и весело смеялся. Когда надоедала игра, протягивал Чиледу пухлые ручонки, требовательно звал:
– Эцэгэ!
И простое слово «отец» отзывалось в душе Чиледу мучительной болью. Никто никогда не называл его так.
На стоянках приходилось собирать топливо. Мальчик, потеряв его, начинал громко плакать. Чиледу спешил к нему. Баурчи сердито ворчал:
– Когда у мужчины на руках дите, он хуже женщины. Ну какой из тебя помощник! Зря кормлю тебя и твоего сына. Где его мать?
– Умерла… Ваши воины помогли умереть.
– Жалуешься? От вас, меркитов, никому покоя не было – это как? Молчишь? Вот и молчи. Как имя мальчика?
– Я его называю… Олбор37, – сказал Чиледу первое, что пришло в голову.
– Какое-то ненастоящее имя. И сам ты не настоящий, будто кожа, набитая травой, – одна видимость человека.
И баурчи, и воины не любили Чиледу. Да и за что можно любить врага, хотя бы и бывшего? Злые взгляды Чиледу принимал как должное. Но в окружении всеобщей вражды и недоброжелательности привязанность мальчика была для него как огонек жилья для путника, блуждающего в гудящей ветрами зимней степи.
Тэмуджина он видел за всю дорогу только один раз. Сын Оэлун ехал рядом с ханом кэрэитов. Взгляд его светлых глаз, не задерживаясь, скользнул по лицу Чиледу. Не узнал. Чиледу это не огорчило. Напротив, меньше всего ему хотелось быть узнанным.
Вспоминая свой последний разговор с Оэлун, дивился собственной глупости. Хватило же ума предложить совместную жизнь ей, матери детей, которые по праву рождения равны с ханами. Что он мог дать ей и ее детям? Самое большое – увезти в земли хори-туматов, своих соплеменников, кормить мясом диких зверей. Оэлун это поняла сразу, а он только сейчас. Да и сейчас, наверное, еще не все понял. Зачем он здесь? Единственное, что он может доброго сделать для Оэлун, – не попадаться ей на глаза, не тревожить ее душу напоминаниями о прошлом. И не тащиться за повозкой ему нужно, а остаться в степи, сгинуть в ее просторах. Однако этого он не может сейчас сделать. В повозке хнычет Олбор, зовет к себе: «Эцэгэ! Эцэгэ!»
Глава 7
Высоко над степью, раскинув широкие крылья, медленно плыл орел. Он был стар, тело его потеряло былую упругость, глаза – зоркость, и добыча легко уходила от затупевших когтей. Орел обессилевал, в его отважное сердце входило тоскливое безразличие к самому себе. Но здесь, на тугих потоках воздуха, не тратя сил для полета, он забывал об усталости, чувствовал себя молодым, стремительным и могучим, способным, как и раньше, одним ударом клюва убить сайгачонка или барашка, потом унести его на далекие скалы и насытиться нежным, с горячей кровью мясом. И он поплыл над степными увалами, покрытыми засохшей травой, обшаривая взглядом ложбины и возвышенности. Его тень бежала по земле, вспугивая серых мышей, песочно-желтых сусликов и стайки мелких птиц.
Впереди увидел всадников. Они шагом ехали по степи, направляясь к юртам большого куреня. За юртами, у извилистой речки, паслись овцы и козы.
Он начал медленно снижаться.
Белый козленок, почесав лоб о крутой глинистый берег, стал пить воду. Орел зашел так, чтобы тень не выдала его, и устремился вниз. Ветер засвистел в потрепанных перьях крыльев, земля, речка, козленок с низко опущенной головой быстро приближались. Он выставил вперед ноги с изогнутыми когтями, готовый вонзить их в белую спину. Козленок услышал свист ветра в крыльях, поднял голову, испуганно мекнул и побежал. Но что скорость его бега по сравнению с вольным падением! Орел настиг его, когти почти коснулись короткого вздрагивающего хвостика, торчком поднятого вверх, но в это мгновение козленок бросился в сторону и легким прыжком взлетел на обрывистый берег. Орел не смог круто вывернуть, ударился грудью о кромку берега, перевернулся через голову и растянулся на траве. Долго лежал, оглушенный, униженный, наконец встрепенулся, сел. На траве валялись перья. Овцы и козы, немного отбежав, безбоязненно смотрели на него круглыми глазами. С яростным клекотом он взмахнул крыльями, поднялся, но боль в груди была сильнее его ярости – полетел прочь. Летел низко, с трудом взмахивая крыльями. Снова прямо перед собой увидел всадников. Он знал, что на такой высоте опасно пролетать над ними, а взмыть в небо не мог, трусливо вильнуть в сторону не хотел. Заметив стрелу, отпрянул. Но ему только показалось, что отпрянул. С хрустом переломилось правое крыло, боль обожгла бок, и он опять устремился к земле, теперь уж не по своей воле.
– Зачем сгубил такую птицу, анда Тэмуджин?
Тэмуджин слез с коня, приподнял орла за крыло.
– Он свое отжил. Стрела лишь слегка ускорила его конец.
– И все равно стрелял зря. Орел – священная птица.
– Почему?
– Все небо – его нутуг-кочевье. Над ним никто не властен.
– Он хотел поживиться в моем стаде. Над стадом властен я, анда Джамуха. Без моего дозволения ни священная птица, ни хитрый зверь не получат ничего. – Он подал орла Боорчу. – Пусть из его крыльев сделают оперение для моих стрел.