Жил-был на свете человек
Шрифт:
По правде говоря, старик не слишком-то верил в удачу. "Ладно уж, попробуем, - думал он про себя, - вернусь домой живехоньким, там видно будет..."
За трое суток добрался Халим-абзый до города. Не успел ступить на улицу, люди из первых же домов сразу высыпали, остановили, разобрали все нарасхват... Старик не торговался. Что просили, то и давал: "Вот маслице, вот яички, курочка, гусь - берите, берите..." Что совали в руки, то и забирал.
И сам не заметил, как быстро разделался. Вещей набралось полны санки.
Не прошло и недели, он уже был дома. Разговоры пошли по деревне! Вот тебе и старик. Целый воз городской одежды приволок! Стали хвалить-нахваливать, мол, да настоящий же он человек, за что взялся, то и сделал...
Заходит Халим-абзый к себе домой, а у него с полов до потолка все выскоблено-вымыто, печь побелена-натоплена. И сразу, пожалуйста, в баньку с дороги-то. Мясным супом-лапшой угостили. И спал старый Халим в ту ночь в тепле и чистоте, беспробудно и сладко, как младенец. Ах, эти женщины, умеют же согреть твою жизнь, будто само солнышко. Запечалишься - утешат. Милые, как хорошо, что вы есть на свете!..
На другой же день ранней ранью уже заявилась к Халиму на дом Мудирь-апа. Настоящее ее имя на деревне давно призабылось, а Мудирь-апа было ее прозвище. Тетя-Заведующая, стало быть. Прошла она в свое время какие-то там курсы-мурсы, заведовала клубом, библиотекой. И нигде никакого толку от нее не было. Потом назначили ее заведовать молочнотоварной фермой. Но и тут дело не очень-то подвинулось. Но Мудирь-апа оказалась женщиной решительной и оборотистой. Не долго раздумывая, взяла да уехала в город. А годика через два вернулась с муженьком на деревянной ноге. И совсем отошла от колхозных дел: "У меня на руках муж-инвалид!" - и баста. Всю землю возле дома и на задах пустила под всякие овощи, огородилась высоким забором и посадила на цепь огромную злую собаку. Замкнулась ото всех и целиком переключилась на личную жизнь: "Я вас не знаю, не вижу, и вы - меня!.."
Старый Халим даже рот раскрыл от удивления, увидев у себя Мудирь-апу. Каким это недобрым ветром занесло ее? Отложил в сторону лапти, что было начал плести, нехотя поднялся со своего чурбана.
Мудирь-апа первым делом выхватила из-под шали какую-то жестяную кастрюльку и со стуком поставила ее на стол.
– Вот! - самоуверенно затараторила она. - Сегодня ведь пятница, божий день. Милостыньку тебе принесла. Такие вкусные ватрушки с картошкой, на масле! Поешь-ка, Халим-абзый, пока горяченькие. - И не преминула добавить: Небось всевышний смилостивится...
Хозяин насторожился. Неспроста же она языком кружева вяжет! Тем более с милостыней припожаловала...
– Зря ты, доченька, утруждаешь себя... Как тебя звать-то? Гульсабира, кажется... Не слишком ли это жирно будет? Там на фронте бойня идет, кровь льется, а мы тут - утробу услаждать?.. Некрасиво вроде получается...
– С чего это ты взял - некрасиво?.. Что нам тут, голодать, что ли, если
Лицо старика тотчас посуровело, глаза сощурились, губы задрожали.
– Не смей задевать покойницу! Говори, зачем пришла, если по делу!
– Да ты не ерепенься, Халим-агай, больно-то, уж и пошутить нельзя...
Мудирь-апа, понятно, хватилась исправлять свою оплошность, но уже было поздно. Теперь ей оставалось одно - убраться восвояси. Все знали: старый Халим не выносил даже шутливых замечаний насчет своей покойной жены и был неумолим, хоть ползай у ног его, вымаливая прощение. Ляпнул не то - забудь дорогу к его дому!
Но настырная Мудирь-апа знала свое.
– Дело-то у меня к тебе, Халим-абзый, не очень большое, - переменила она тон. - Уж я тебя не обижу. Слава аллаху, не колхозом живу! Хватает у меня всего - и поесть, и приодеться...
– Странно же, однако, - перебил ее старик. - У такой богачки да ко мне дело... - Он сел опять на свой чурбан и снова принялся за лапти. - Говори, послушаем...
– Да ведь не зря ты вот лапти-то плетешь, в дорогу, видно, опять готовишься?..
– Допустим...
– И просьба-то невелика. Барашка я прирезала на той неделе и вот думаю: отвезешь, может, тушку в город? Говорят, там машиной швейной можно разжиться. Сговорить бы дело, пока война не кончилась. Пора-то больно подходящая. Тушка баранины - была не была!
В избе установилась напряженная тишина. Будто язык отнялся у Халим-абзыя. Но он должен был что-то сказать. Пристыдить? Но не находил слов...
Раздраженный, он быстро встал, схватил со стола жестяную посуду и сунул ее обратно хозяйке в руки. Выпил из ведра полный ковш холодной воды, и лишь тогда у него развязался язык.
– Забери милостыньку, пса своего угостишь, - выкрикнул резко и, распахнув дверь, указал гостье на порог. - Я тебе не спекулянт, не по адресу пришла! В этом доме живет Халим Хайдаров! А ты забыла, Мудирь-апа... выкрикнул он ей вслед ее прозвище.
Прихлопнув дверь, он еще долго продолжал ворчать себе в усы:
– Фу, паразитка! Смотри-ка ты, что удумала: время, видишь ли, для нее приспело подходящее. Обжулить ей надо честных людей. Так и обжулила бы!.. Будто не знает, что люди от сердца отрывают свои последние вещи. Знает же, еще как знает! Чтоб подавилась своими ватрушками...
Через две недели старик снова снарядился в путь. Женщины проводили его до самой столбовой дороги.
– Доброго пути! Благополучно тебе вернуться, Халим-абзый! - проговорили ему вслед. И слезинку, ясное дело, смахнули уголочком платка. Надеются, сочувствуют, верят...
Хоть бы что случилось! Ровно через неделю старый Халим-абзый был дома опять. Огромный тюк на санках был увязан под гнет. И пошел старик по деревне разносить женщинам каждой ее заказ, а в придачу давал еще по кукле, по игрушке...