Жил-был Пышта
Шрифт:
— Не артист, — сказал Пышта. — Мы Непроходимимы.
Анютина мама улыбнулась; глаза у неё усталые и грустные.
— Давайте текст, ребята. Я передам.
— А я сам наизусть могу. У меня голос громкий, — сказал Пышта.
— Заведующий нам бумажку не давал, — сказала Анюта.
Тут в дверь постучали, и вошла Майка.
— Здравствуйте, — сказала Майка. — Заведующий клубом просит передать по радио объявление! — Майка протянула Анютиной маме бумагу. Заметила Пышту: — Ты что тут делаешь?
Острые, как у лисёнка, Анютины глаза — зырк, зырк на Пышту, на Майку, на маму.
— Пришёл по радио объявлять. Говорит — у него голос громкий, — объяснила Анютина мама.
Странно! Майка подводит Пышту к микрофону:
— Объявляй! — и подмигивает Анютиной маме.
Ну что ж, сейчас Пышта покажет, что он может говорить по радио не хуже, чем спортивный комментатор. И, победно взглянув на Анюту, Пышта начал:
— Внимание, внимание! Все многоуважа… — Память подсунула ему Анютину считалку, и он с ужасом услышал собственный голос: — Многоуважатые… — и замолк.
Тут не сотрёшь резинкой: слово не воробей, вылетит — не поймаешь! Он решил начать снова:
— Многоуважа… — и увидал Анюту. Она смотрела прямо ему в рот. — …тые вагоноуважаемые… — закончил он, слова сами спрыгнули с его языка.
Такого позора перенести он не смог, повернулся — и к двери. Выскочил на улицу и услышал, что из громкоговорителя на крыше вылетает Анютин голос и смех:
«Алло, перед вами выступал знаменитый артист Пышта!..»
Попадись она ему сейчас! Пышта мчался, а громкоговоритель потешался над ним и хохотал в три голоса, и Майкин смех был ему очень хорошо слышен. Распахнулось какое-то окно, высунулась женщина и закричала через улицу:
— Маруська-а, включай радио! Артисты приехали, смеху-то!..
Пышта бежал к автобусу. Но и там слышался заливчатый смех. На столбе был громкоговоритель, и под ним уже собрались люди и смеялись.
— Давай, давай, комик! Что ж замолчал?..
Голос Майки произнёс:
«Спасибо, Анна Ивановна, проучили моего братца, а то он всюду суёт нос».
И голос Анютиной мамы:
«Приходится ребят учить, хоть и жалко иной раз… Анюта, отойди, не мешай. Сейчас передам приглашение. Тише. Включаю микрофон…»
«А я его уже давно включила! И всё было слышно!» — Ликующий, озорной Анютин голос вылетел из громкоговорителя.
«Безобра…» — сказала Анютина мама.
Что-то щёлкнуло в чёрной глотке радио и замолкло. А люди возле столба шумели, удивлялись:
— Вот так происшествие! Ох и озорница её дочка! А Пышта? Где взяли такого чудака?..
Пышта тихохонько удалялся по улице, когда радио включилось и строгим голосом Анны Ивановны сообщило:
«Передаём объявление. Сегодня в клубе выступает агитбригада «Не проходите мимо!» Начало в семь часов. Внимание, повторяю…»
Анюта чуть не сшибла Пышту с ног. Она схватила его за руку:
— Ой, Пышта, как весело получилось!
Но Пышта сказал ей мрачно:
— Ты… ты… Ты плохой человек. Тебе весело, а товарищу пусть плохо, да? Это называется… Центропуп! Имей в виду, Центропупа никто никогда не пожалеет, не вспомнит, даже если он сквозь землю провалится. Это я точно знаю. Никто не погрустит: ни твоя родная мама, ни папа…
— Он и так не погрустит… — ответила Анюта тихо.
Пышта испугался: её словно подменили. Худенькая девочка смотрела на него твёрдо, между сдвинутыми бровями легла озабоченная морщинка.
— Не погрустит, не вспомнит… — Анюта повела головой. — Ему до нас с мамой и дела нет.
— Кому? — спросил Пышта, поражённый такой переменой.
— «Кому, кому»! Сам про отца говорил, а теперь «кому»? Отец не вспомнит. Отец у нас с бутылкой сдружился, понимаешь?
— С какой бутылкой? — не понял Пышта.
— Маленький, что ли? — спросила Анюта, в приоткрывшихся губах сердито блеснули остренькие клички. — Не знаешь, что от водки люди пьяные делаются? Пьяных не видал?
— Сколько раз видал. Качаются, песни поют…
— Если бы только песни пели… — Аня сжала худенькое лицо ладонями. — А то делаются, как нелюди. Своих не помнят. Где грязь, где чисто, не разбирают. Работать не работают — хоть сутки, хоть неделю. — Она подняла к Пыште испуганные глаза. — Он даже маму нашу… ударил. Он, как напьётся, себя не помнит. Мы с мамой считаем: при живом отце у нас отца нет… — Она вздохнула горестно, как старая-престарая старушка.
Пыште стало очень жаль её. Он осторожно взял её руку:
— Всё-таки не совсем он умер. Конечно, если он плохой…
Анюта выдернула руку:
— Эх ты, «плохой»! Да он знаешь какой хороший, когда трезвый! Он работник золотой. Он же тракторист! И на всяких машинах умеет: и на комбайне, и на бульдозере. А прошлый год его портрет возле Совета висел, на Доске передовиков. Ему сколько премий давали! Сказал… «плохой».
— Да я… — попытался оправдаться Пышта.
Но она не стала слушать:
— Плохим разве ордена дают? А у него орден за войну. Он сапёр был. Фашисты всюду мин понатыкали, чтоб наши люди взрывались, а мой папка первый входил в заминированные дома, в улицы, находил мины… Вытаскивал из них жала, как из ядовитых змей. Он настоящий подвиг во время войны сделал. Мост взорвал, и фашистские танки в реку ухнули!
Она замолчала и долго смотрела себе под ноги.
— А потом? — осторожно спросил Пышта.
— Он после войны ещё долго был хороший, — сказала Анюта. — Маме во всём помогал. Когда я родилась, он меня жалел. А потом сдружился с бутылкой, и, мама говорит, словно ледышку ему взамен души вложили… И всё равно ему, как мы с мамой теперь…
Анюта ещё секунду постояла тихая, придавленная тяжестью большой беды, но вдруг вскинула голову, косички торчком, выкрикнула задиристо:
— А если родному отцу дела нет, так другим что? Тебе что? Вырасту хоть бурьяном, хоть репьём, хоть срежь, хоть вытопчи — кому какое дело? — И злой огонёк загорелся в её зрачках.