Жили-были
Шрифт:
Пророк Есенин Сергей.
Он старался прорваться через вечность звезд, потому что "...иное узрел пришествие".
Было это уже в 1918 году.
Когда подымают грузы времени, то шершавые крепкие веревки перекидывают, как через балки, через сердца поэтов, и сердца горят так, что видны даже днем издали.
Этот спор с богом, прямой с ним разговор - Млечный Путь поэзии. Он как лыжни, проложенные большой командой по небу; все следы ведут в будущее.
Все понимали,
Я хотел бы написать, что вижу, как ломают прошлое ломами молний.
Долго прожив, узнав долготу дней, хочу говорить о Родине.
Шершавая от человеческого труда земля Родины. Земля, так много родившая.
Щекой касаешься ее, падая, и это прикосновение, обжигая, исцеляет, подсказывает прямое слово.
Одну поэтессу спросили - сейчас она седа и немолода,- почему она решилась так прямо и откровенно говорить о своем личном в стихах.
Она ответила, защищаясь:
– Это зарифмовано.
Не пишу стихов. Не дан этот голос. Мои признания и столкновения образов воспоминаний не защищены созвучиями рифм и возвращением строя слов. Не творя стихи, верю в шершавость земли и, чтя повторения лесов и холмов, возвращаюсь в словах в прошлое, уже почти незнакомое, для будущей рифмы впереди идущих поколений.
Шкловский, ученик частной гимназии, юноша, плохо живший пятьдесят лет тому назад, остановился на Троицком мосту.
Он идет со своими товарищами. Весна. Блестит шпиль Адмиралтейства.
Это справа. Прямо перед ним над розовым Инженерным замком шпиль пониже.
Сзади над низиной маленького острова, над низкой серой гранитной стеной, к которой гнездом прицепился маленький балкончик на углу, над стеной, низкой как речная волна, подымается высокий, как центр лирического стихотворения, шпиль Петропавловской крепости.
Преодолев волну моста, идем мимо круглого памятника Суворову.
Стоит бронзовый старик, омоложенный крылатым шлемом и стальными латами. Стоит, защищая царскую корону и папскую тиару.
Царскую корону и славу царей переживет слава старика.
За ним пылит рыжей пылью прямоугольник Mapсова поля.
Слева Летний сад, спереди далекий, стушеванный пылью Михайловский сад, справа колонны и здания.
Через несколько лет я буду на этом поле в качестве вольноопределяющегося учить учеников шоферов ездить на броневых машинах.
Через несколько лет, в мартовские дни 1917 года, на этой площади будут взрывать аммонал и тол, чтобы вырыть могилы для жертв Февральской революции.
Будет ранняя весна. Голубое небо разобьется в холодных лужах на неубранном снеге улиц.
Загремят несогласованные оркестры, и в туче красных знамен пронесут люди красные гробы.
Прошло много времени, и годы смотрели через годы, и годы поседели, и годы прошли.
Сад шумит сейчас на Марсовом поле. Он не густ.
Когда-то через это поле шел Раскольников, шел совершать то, что он придумал, шел настаивать на ошибке своего одиночества, он думал, чтобы не сойти с ума, что хорошо бы на Марсовом поле разбить сад, пустить фонтаны.
Сад цветет сиренью.
Пустим фонтаны на Марсовом поле, высокие, так, чтобы радуга перекинулась через старое поле, чтобы люди знали, как легко по пути делает революция то, что кажется одному человеку невозможной мечтой.
Гуси-лебеди
Пишу не по порядку. Этот способ полезен для проверки. Проверяю, как увязываются отрывки, написанные с одинаковым желанием сказать правду и берущие разные детали, изменяющие точку зрения.
Все же попробую выделить, что читали люди моего поколения.
Есть сказка "Гуси-лебеди". Убежал от ведьмы и ведьминой печи, в которой хотели его изжарить, мальчик Ивашечка. Ведьма за ним погналась. Забрался Ивашка на дуб, а ведьма грызет дуб железными зубами.
Ивашка не знает, что ему делать теперь. Смотрит: летят гуси-лебеди. Он просит их:
Гуси мои, лебедята,
Возьмите меня на крылята...
"Пущай тебя средние возьмут",- говорят птицы. Летит другая стая. Ивашка опять просит:
Гуси мои, лебедята, Возьмите меня на крылята...
"Пущай тебя задние возьмут".
Прилетела третья стая.
Опять попросил Ивашечка.
Гуси-лебеди подхватили его, принесли к дому и посадили на чердак.
Дальше уже было неинтересно: дали Ивашке блин на радостях.
Это к чему?
Не может человек подняться один и просит людей, которые до него думали, мечтали, негодовали, упрекали; с ними говорит человек, сидя над книгой:
– Возьмите меня с собой!
– Не могу!
– отвечает книга.- Спроси другую!
Не всегда по прямой дороге уносит стая белокрылых, белостраничных книг человека вдаль. От страха, от погони.
Так ввысь и в сторону унесли мечты Дон-Кихота, который до этого был только добр, а зачитавшись, стал великим мечтателем.
Так уносили книги людей из бедных квартир, из изб, из тюрем.
Могу привести другой пример, современный. Про себя, про боль своего сердца.
Во сне болит продырявленное обидами сердце, но рука человечества ложится на него, вращает его, как диск автоматического телефона, и оживают далекие и прошлые голоса. Перестает болеть сердце, включенное в великую АТС человеческого сознания.