Жили два друга
Шрифт:
«– Ты не прав, Петрович, – сказал он командиру. – Трижды не прав. Во-первых, почему женщина не может постоять за Отчизну?! Во-вторых, она имеет право отомстить за своих друзей. В-третьих, пусть весь фронт узнает, что первая девушка – воздушный стрелок – это наша Фатьма Амиранова».
Затаив дыхание, Демин перевернул прочитанную страницу. «Фатьма Амиранова, – пробормотал он. – Да какая же это Фатьма! Леня имя придумал, а это же совсем не Фатьма – это Зара. Все приметы ее изображены верно, даже коса. Вот интересно, какую же судьбу уготовил он девушке? Неужели она погибнет в горящем ИЛе, сбитом зенитками или «мессерами»?»
Демин медленно,
Под зеленым крылом «Ильюшина» она видела сожженные кварталы Берлина, обугленное здание рейхстага, покинутого фашистскими главарями. И она дала длинную трассу из пулемета по навсегда поникшему флагу со свастикой.
…Синее весеннее небо проплывало над Фатьмой, стоявшей на аэродроме. Пели в этом небе жаворонки. Пели свой гимн погибшим…
На этом текст обрывался. Белые, не заполненные мелким почерком листы, лишь пронумерованные в спешке, следовали дальше. О чем хотел Пчелинцев еще рассказать, как собирался распутать судьбы своих героев?
Демин вздохнул, ему припомнился вдруг серый от низких облаков аэродром и Пчелинцев, лежащий на брезентовых носилках. Как он тогда сказал: «Наклонись… – И потом, через минуту с последним усилием: – Коля, родной, попробуй закончить… Тетрадка».
Зная о том, что Демин сочиняет стихи, он просил его завершить повесть об однополчанах. Старший лейтенант долго смотрел на тетрадь, которой не суждено было быть дописанной одною рукой. Потом взял старую газету и старательно, как это делал когда-то в школе, обернул тетрадь…
А потом он писал письмо Лениной матери, рыбацкой вдове Матрене Гавриловне, в далекое приволжское село Рожновку, и слова тяжелым грузом боли ложились на линованную страницу рабочей офицерской тетради. Перо спотыкалось, замирало и снова пускалось в бег.
«Я вас ни разу не видел, дорогая Матрена Гавриловна. Если бы вы знали, как трудно мне сейчас. Ведь каждое слово отрываю от своего сердца с такой болью, с какой, может быть, только повязка срывается с незажившей раны. И кажется мне, будто осенняя земля, мокрая от пролитой крови, плачет по вашему сыну. Плачет лес и плачет ветер, плачет широкая Висла, над которой мы с ним летали на одном самолете, и плачет девушка Зарема, наша оружейница, которую он любил.
У горя нет слов, а я их все ищу и ищу, чтобы сообщить вам о Лене. Я знаю, что такое горе, потому что под Вязьмой фашисты повысили мою родную сестру Веру, партизанку… Ваш Леня был любимцем всего полка, а для меня особенно близким другом. И главное – человеком чистой и доброй души, настоящим бесстрашным бойцом.
Сейчас дождь, за окнами землянки темно и сыро.
Часовой ходит около самолета с хвостовым номером тринадцать. На этой машине мы летали вместе с вашим сыном, взрывали мосты и вражеские эшелоны, сжигали на шоссейных дорогах автомашины с гитлеровскими солдатами. Леню убил из кабины своего «мессершмитта» фашистский ас, но и сам не ушел. Я отомстил за Леню, а этот фашист вместе с обломками своего самолета навек погрузился на дно реки Вислы. А портрет вашего сына, дорогая Матрена Гавриловна, я прикажу повесить в нашей землянке, и оп всегда будет с нами. И после войны на самом видном месте в нашем полку будет висеть его портрет, потому что наша смена должна знать, какими были герои, выигравшие эту войну.
Я вам отсылаю, Матрена Гавриловна, вещи вашего сына. И его первый летный шлем, и его теплые перчатки, связанные, видно, вашими добрыми руками и образок апостола Петра, и альбом с марками и…» Он хотел было здесь написать: «И черную общую тетрадь, в которой он писал свою повесть», но почему-то не написал и зачеркнул это последнее «и». «Чем эта тетрадь поможет старой женщине, – подумал Демин. – Мне ведь Леня ее оставил. А вдруг я действительно решусь – вдруг да и рискну выполнить последнюю Ленину просьбу?!» И он еще решительнее затушевал это «и»…
Утром вещи погибшего воздушного стрелка Леонида Пчелинцева были отосланы его матери в далекое нижневолжское село Рожновку. Все, кроме тетради в клеенчатом переплете. Черная толстая тетрадь осталась у Николая Демина.
Глава вторая
Новый командир, дважды Герой Советского Союза подполковник Ветлугин, оказался молодым общительным парнем, начисто лишенным солидности, подобающей его должности. Невысокий, щупленький, с ровно зачесанными назад светлыми волосами, открывающими на затылке явно наметившуюся лысину, он поражал всех необыкновенной подвижностью. В свободное от полетов и подготовки к ним время он любил побренчать на гитаре, которую предпочитал другим музыкальным инструментам, рассказывал веселые анекдоты или демонстрировал летчикам отчаянные «сальто» и «солнце» на турнике. Соскакивая с перекладины на посыпанную песком площадку, он вытирал вспотевшие руки о синие габардиновые бриджи и восклицал:
– О, ребятушки! Да если бы не война, я бы давно мастером спорта стал. А тут вот работай педалями, разворот левый, разворот правый, ручку от себя, ручку на себя.
Как-то незаметно ровно через неделю после его назначения в летной столовой появилась беленькая, пухленькая официантка Мусенька. Мусенька в полку прижилась и всем понравилась. Веселая, острая на язык, с глазами-пуговками и подчеркнуто высокой грудью, она приковывала к себе взгляды многих летчиков. Но жаждавшие ее взаимности скоро убедились: Мусенька предана только одному человеку – командиру полка Ветлугину и, оказывается, уже давно путешествует с ним по беспокойным фронтовым дорогам. Наиболее настойчивых это привело в ярость, и они без особой конспирации на все корки стали честить Ветлугина.
– Ах ты, франт плешивый, – ворчал командир первой АЭ (АЭ – авиаэскадрилья.) капитан Булавин. – Дома жена двойняшек воспитывает, а он здесь девчонку для утехи любовной приобрел.
– Скажи ты, пожалуйста, кинязь какой нашелся, – вторил ему Чичико Белашвили. – Что он скажет, если каждый из нас дэвочку заведет? Летную норму и обмундирование им даст? А?
Трудно было сказать, доходили ли эти разговоры до самого подполковника Ветлугина. Одно только оставалось неоспоримо ясным: что он нисколько не боится общественного мнения и вовсе не делает попытки как-либо замаскировать свою близость с повой официанткой.
Наоборот, в столовой за обедом или ужином он с откровенной фамильярностью говорил:
– Что? Борщик по-флотски? Мусенька, а помнишь, когда мы Дон переходили, какой ты борщик со свежими помидорчиками варила? По-казачьи. А вареники с вишнями под Воронежем? А окрошку под Прохоровкой, перед самым началом Орловско-Курской дуги? Помнишь, как ее тогда наш усач Жолудев уплетал?
– Он тогда не возвратился из боя, командир, – грустно вставляла Муся.
– А вареники твои наш штурман Козлов Ваня обожал.