Жить для возвращения
Шрифт:
Всего несколько часов назад мы находились в «осени», с положительной дневной температурой воздуха, и вдруг очутились среди зимних чукотских снегов при пятнадцатиградусном морозе! Всякие разговоры о сплаве по течению уже не возникали. Дилемма заключалась в следующем: идти ли пешком на запад вдоль «бывшей» реки четыреста с чем-то километров и явиться, пусть с огромным опозданием, чреватым немалой паникой, в Чаунскую губу, либо резко, под прямым углом, свернуть на север, пересечь несколько параллельных горных гряд по тысяче метров высотой каждая, и выйти на побережье Чукотского моря в районе крупного поселения на мысе Шмидта. Этот вариант был вдвое короче и впятеро тяжелее из-за рельефа. Но он давал шанс прийти на мыс Шмидта прежде, чем нас начнут искать со стороны Чаунской губы. Мы еще могли успеть дать со Шмидта успокаивающую радиограмму.
Рубен Михайлович принял разумное решение взять курс на север. Но нас подстерегала другая беда: мы оказались совсем не подготовленными к зиме. У нас не было ни полушубков (все шли в телогрейках), ни достаточного количества валенок. Ивану Павловичу, Юре и мне выпало продолжать поход в резиновых сапогах, в которые мы набивали всякий мусор, начиная с сухой травы, если удавалось ее найти, и кончая клочками газет.
Мы шли на север, не выбирая удобных долин и перевалов, тем более, что сверхсекретная для тех лет карта в масштабе одна миллионная (в одном сантиметре десять километров) была крайне неточной и, вне сомнений, погубила бы любого диверсанта, вознамерившегося воспользоваться ею! Чукчи были явно недовольны таким поворотом дел: они рассчитывали, добравшись до Каленьму-ваам, повернуть назад, в родные края — об этом был твердый уговор. Но выхода не было, речь шла уже о нашем выживании.
Ближайшей ночью в палатке Саркисяна и Бобова раздался громкий хлопок, похожий на взрыв. Это лопнула бутылка с озерной либо речной водой, взятой для последующего гидрохимического анализа. Вместе с тремя десятками таких же бутылок она лежала в плотно закрытом, обитом войлоком вьючном ящике. Значит, холод добрался и до бутылок. Во время дневного перехода разорвало еще одну.
К вечеру мы разбили лагерь рядом с небольшим, на три-четыре семьи, стойбищем. У этих чукчей имелась легковая упряжка, два сильных быка, способных с приличной скоростью везти трех седоков, особенно по свежему снежному насту. Наутро начальник собрал всех возле своей палатки и зачитал очередной приказ по экспедиции (до того он издал их целую дюжину, там были порицания за лень, нерадивость, лживость, пьянство и пр.). Звучал тот, последний, приказ примерно так:
«Принимая во внимание сложившуюся ситуацию, учитывая нежданно наступившую раннюю зиму, большие морозы, прямую угрозу гибели ценных научных образцов, а также острую необходимость как можно быстрее сообщить в Чаунскую губу о местонахождении отряда, дабы предотвратить дорогостоящие поисковые полеты, я, Саркисян Рубен Михайлович, объявляю настоящим распоряжением, что отправляюсь со случайной оказией на мыс Шмидта, откуда мною, по прибытии, навстречу остальным членам экспедиции будет немедленно выслана вспомогательная группа. Сопровождать начальника в поездке приказываю моему заместителю Бобову Николаю Георгиевичу. Возглавлять отряд после нашего отъезда приказываю рабочему Курятниковому, поскольку он является штатным сотрудником Анадырской мерзлотной станции Академии наук СССР. Поведет отряд по компасу и карте в масштабе 1:1 000 000 студент-дипломник МГУ Каневский. Приказываю все оборудование доставить к месту назначения в целости и сохранности. Продукты экономить, оленей забивать лишь в случае жизненной необходимости. Уверен, что товарищеская поддержка и трудовая взаимопомощь обеспечат успешное завершение нелегкого маршрута. Дата. Подпись».
Не могу ничего сказать о реакции окружающих только потому, что меня этот ошеломляющий приказ вверг в полуобморочное состояние. Начальник определенно поддался панике, перетрусил и теперь бежит, бросая экспедицию на произвол стихий, да еще прихватив с собой парторга-заместителя — второго опытного и выносливого маршрутника! Не вымолвив больше ни слова, не глядя в нашу сторону, парочка уселась в сани, куда перед тем был водружен пресловутый ящик с бутылками, невольный пособник дезертиров. Не забыли также прихватить «мой» ящик с маслом и канистру со спиртом. Нанятый за большую мзду местный чукча издал хриплый крик, олени резво взяли старт, и упряжка исчезла из виду в клубах снежной пыли.
Некоторое время наш караван двигался по следам умчавшихся нарт, но первая же поземка перемела колею, и пришлось мудрить над картой и компасом. Уже наступил октябрь, мглистый световой день быстро убывал. Туманы и метели до минимума сокращали видимость, солнце почти не появлялось, вокруг простирались пологие заснеженные долины и безымянные горные хребты, лишь приблизительно обозначенные на карте, по которой — сейчас я готов подтвердить это под пистолетом — только врагу ходить, чтобы понадежнее заблудиться! Ну и что греха таить, Иван Сусанин из меня вышел первоклассный: на третий или четвертый день при плохой погоде и отсутствии четких ориентиров отряд под моим водительством сбился с дороги.
Это стало ясно только тогда, когда ненадолго выглянуло солнце и удалось надежно сориентироваться. Больше других на себя разозлился я сам. Мои «белые» спутники, конечно, по заслугам облаяли меня, но долго не ворчали, отматерили — и успокоились. Чукчи же вообще проявили полнейшее равнодушие к случившемуся, и это хваленые охотники-следопыты, с их уникальным пониманием природы (не понимали бы — не выжили в тех не приспособленных для жизни краях)! Где же была их интуиция, их волчья способность ориентироваться на местности, почему они сразу же не указали мне на грубую ошибку?
Скажу сейчас вещь нетривиальную: чукчи с их хваленым чутьем, умением не заблудиться в пургу, в полярной ночи, демонстрируют свои недюжинные способности исключительно в окрестностях собственного либо хорошо знакомого им соседнего стойбища радиусом отнюдь не в сотни километров. Тут они наощупь знают всякую кочку посреди тундры, феноменально находят искусно замаскированные ими же песцовые капканы. Но мы-то уволокли их за полтысячи верст от родных яранг, в абсолютно неведомые им края, и они покорно брели вместе со всеми, куда вел их студент-дипломник.
Ежусь от холода и страха, вспоминая тот поход. В горах навалило массу снега, олени выбивались из сил. Похожие на гигантские волны, вставали перед нами громады каменных гряд, мы переваливали их вслепую, прямо через гребни. Добывая ягель из-под снега, животные ранили ноги об острые снежно-ледяные зазубрины, приходилось их забивать. Только теперь это вовсе не радовало нас, так как чукчи день ото дня становились все злее и непокорнее: еще бы, затащили их бог весть куда, стадо катастрофически убывает, конца пути не видно. И даже если отряд благополучно доберется до мыса Шмидта, что делать им дальше с их оленями? На каких самолетах-вертолетах возвращаться домой? Ясно, что придется гнать стадо по совершенно незнакомому пути с мыса Шмидта на Амгуэму, да еще в условиях арктической ночи!
Однажды утром случился бунт. Нам, четверым спавшим в палатке, свалилось на головы что-то тяжелое, и мы начали задыхаться в своих спальных мешках. Оказалось, чукчи завалили палатку, чтобы в наступившей сумятице завладеть карабином, лежавшим рядом с нами. Теперь оружие находилось в руках улыбчивого дисциплинированного Васкыргына, и он боязливо поводил стволом в разные стороны, не решаясь направить его в кого-то из нас, копошащихся у входа в палатку. Чукчи наперебой что-то выкрикивали, и было ясно одно: дальше они не пойдут. «Кераны ватэты пэкэтатак», «эткин рэмрэм», «мимыл уйна» — понятное дело, олени сбивают копыта, корм плохой и даже обычной воды нет, не то что «огненной»! И верно, ручьи скрылись под снегом и надо было долго разыскивать их, делать прорубь во льду, чтобы утолить жажду.