Жить для возвращения
Шрифт:
— А жизнь-то налаживается!
Так с чего бы и мне было не прокричать тогда аналогичную фразу — жизнь действительно налаживалась, несмотря ни на что, невзирая на потерянную навсегда профессию и отсутствие новой специальности. В глубине души я осознавал, что ни переводческая деятельность, ни сочинение время от времени восьмистраничных рассказиков для журнала «Вокруг света» еще не сделают из меня профессионального литератора. Не настолько я был захвачен тем процессом, не настолько азартен и целеустремлен, мне требовалось нечто… нет, не большее, не более достойное, а просто нечто другое, то, что я сам по-прежнему не мог для себя отчетливо сформулировать и возжелать.
Тут в жизнь ворвалось событие совсем другого плана — у нас, переваливших за тридцать, родился Мишка! Желанный, выстраданный ребенок весом четыре килограмма и ростом более полуметра! Первые месяцы, почти до года, он нещадно орал, ненадолго стихая по ночам, но потом, к несчастью, перепутал ночь со днем, и теперь нам казалось, что он кричит круглосуточно… Спасибо Наташиному руководителю по Институту географии, будущему академику Григорию Александровичу Авсюку: он мудро рассудил, что в ближайшие три-четыре года Наташа не сможет ездить в экспедиции и создал ей все условия для написания кандидатской диссертации. Так сказать, помог заложить определенной прочности материальный фундамент на последующую жизнь, и действительно, в 1967 году, когда Мишке исполнилось четыре года, Наташина защита состоялась. Отечественная наука обогатилась сочинением на тему «Климат и оледенение Новой Земли».
С воспитанием сынишки сразу возникло то, что спустя двадцать лет по поводу и особенно без повода стали именовать «проблемами». Негодник плакал, тетя Соня заламывала руки и требовала от родителей ежеминутного вмешательства, а мы, зачерствевшие сердцами, категорически отказывались брать его на руки, прижимать к теплой материнской груди, укачивать в коляске — мы строго следовали советам известного чешского знатока детей Мирки Фюгнеровой, ее книге «Наш ребенок», в которой нам очень нравился такой афоризм: «Ребенок хитер, хотя и мал». Вот мы и рассматривали собственное дитя как прожженного хитреца-вымогателя, норовившего вынудить родителей на противоправные в воспитательном отношении действия. У нас к тому же, помимо моральной поддержки моей тети Мани — детского врача (о ней я писал в первой книге), имелось достаточно веское дополнительное оправдание — я не мог полноценно помогать Наташе, таскать Мишку на руках, вывозить коляску и т. п. Разве что склонялся над ним и уговаривал хоть ненадолго замолчать.
Кончилось дело в то первое Мишкино лето моим трусливым бегством из Москвы. Проку от меня было мало, ночами я не высыпался, как говорится, за компанию, поэтому решено было отпустить меня недели на две в Одессу, к знакомым знакомых, на полный пансион. Заодно предстояло как бы закрепить «самостоятельные» навыки, приобретенные во время поездки с Васей.
Пребывание в Одессе слилось в единый местный анекдот, хотя, скажу честно, сам город и его обитатели меня в этом отношении вовсе не потрясли. А вот семейство, в котором я «встал на жительство»… Меня называли там «Зиновьев», полагая, что это фамилия, по имени они даже друг к другу обычно не обращались. Жена называла мужа «Сонкин», он, в ответ, величал ее «Сонкиной». Были там дети, внуки и правнуки, но главным считался восьмидесятилетний отец хозяйки Ицхак Вульфович. В первый же вечер за общим столом в тенистом дворе он обратился ко мне с весьма неожиданными для меня вопросами. Диалог выглядел примерно так:
— Вот вы были в Арктике. А где именно?
Полагая, что вряд ли стоит давать сейчас урок географии старому неграмотному еврею из-под Балты, всю жизнь шившему седла и сбрую, я небрежно бросил:
— На одном из островов Ледовитого океана.
Он не унимался. Мало того, сам начал перечислять разные объекты:
— Может быть, на Северной Земле? Или на Новосибирских островах?
Пришлось «снизойти»:
— Нет, я зимовал на Новой Земле.
— А, понимаю, понимаю, это между Шпицберген и Франц-Ёсиф? Нет, извиняйте, это в сторону от Франц-Ёсиф, верно? — И тут же, без перерыва:
— А золото там есть?
Я ответил, как на экзамене:
— Да, там есть и золото, и серебро, и другие цветные металлы, но ни один из них не имеет промышленного значения.
Неожиданно Ицхак Вульфович закричал:
— Ой, смотрите на этого государственного человека — ему очень нужно, чтобы у золота имелось промышленное значение, а чтобы личное значение, это, видите ли, его вообще не устраивает!
Вмешалась внучка Лена, моя ровесница:
— Дед, я тебя умоляю, зачем тебе это золото, чего ты пристал к Зиновьеву, на что ему золото, скажи на милость?
Дед отреагировал моментально, словно ждал такого поворота темы:
— На черный день.
Но Лена оказала достойное сопротивление:
— У нас, чтобы ты знал, все дни черные — разве напасешься золота?!
Когда же маленькая Оленька, дочь Лены и правнучка Ицхака Вульфовича, достав из маминой прически шпильку и вставив ее в розетку, устроила короткое замыкание, патриарх семейства тихо молвил:
— Нет, это никак не ребенок, это — ежечасный убыток!
Еще несколько лет после того лета, проведенного в доме Сонкиных, я получал от «Сонкина» поздравительные открытки такого типа: «Дорогой Зиновьев! У нас в городе осень. Убираем на участке опавшие листья, и должен сказать, что их у нас в этом году гораздо больше, чем продуктов питания».
Мне решительно нравились любые поездки, и Наташа научилась почти ежегодно выкраивать две-три недели, чтобы побывать со мною на юге или в Прибалтике, правда, года через три-четыре она вновь вернулась к экспедиционной жизни, в которой высокогорье Кавказа чередовалось с еще большим высокогорьем Памира, Памиро-Алая, Тянь-Шаня, а также с ледниками Полярного Урала и Алтая. (Со временем эту пагубную привычку приобрел и наш сын, а теперь, в середине 90-х годов стремительно приобретает и наш внук. Бог даст, внучка, родившаяся в 1995 г., тоже не останется далеко в стороне!)
Вот так примерно шла моя жизнь на протяжении шестидесятых годов, восемь лет подряд. Как-то мне на глаза попало интервью знаменитой фигуристки Ирины Родниной. Ее спросили, трудно ли быть чемпионкой мира, Европы и Олимпийских игр, и она ответила остроумно:
— Первые восемь лет тяжело, потом привыкаешь!
Цифры совпали, мне первые «новые» восемь лет дались нелегко. К счастью, в «привычку» это не вылилось — мне помогли друзья, и одним из первых стал Натан Эйдельман.
Глава вторая
ТАРТАРЕН, НАДО ЕХАТЬ
Натана Яковлевича Эйдельмана близкие называли Тоником. Естественно, острили: «Джин с тоником», «Тонизирующий напиток», «Сыграем в бадминтоник» и т. п. Для меня он изначально был Натаном, и только в самые последние годы я стал звать его Тоником (хотя с давних пор он именно так подписывал даримые нам книги).
Сначала с семьей Эйдельманов познакомилась Наташа, поскольку летом 1953 года сыграла пусть не громкую, но добрую роль в их жизни. Тогда после третьего курса Наташа проходила практику в Воркуте, а я — на Таймыре. Как раз из Воркуты пришло ко мне в Игарку ее письмо, полное впечатлений об увиденном в том концлагерном краю. Правда, автор соблюдал осторожность и каких-либо фактов не приводил — подробности Наташа рассказала мне уже глубокой осенью, когда мы оба возвратились в Москву из своих экспедиций.