Жить для возвращения
Шрифт:
Вместе с тем научные достижения экспедиции бесспорны, как бесспорны и заслуги Седова-гидрографа. Его наблюдения на Новой Земле и Земле Франца-Иосифа, его походы в сопровождении кого-либо из матросов по новоземельским ледникам и берегам островов, где он вел геодезические и топографические измерения, уточнял географическую карту, открывал безымянные заливы и мысы, — все это существенно расширяло весьма скудные в то время сведения об Арктике. Значительный вклад в науку внесли и другие участники экспедиции: геолог М. А. Павлов, бактериолог П. Г. Кушаков, фотограф и художник Н. В. Пинегин и гидрометеоролог В. Ю. Визе, в будущем крупнейший ученый, историк-летописец Арктики, выдающийся знаток ее климата и вод, первый ледовый прогнозист мира. Началом своего становления как исследователя он всегда считал участие в той экспедиции.
Однако главной целью Седова был Полюс, и только он! Седов был прямо-таки одержим идеей водрузить в этой заветной точке российский флаг. Весной 1914 года вместе с матросами Григорием Линником и Александром Пустошным начальник экспедиции вышел в маршрут, названный им походом к Северному полюсу. Его дружно отговаривали: он уже тяжело болел цингой, здоровье обоих матросов также было подорвано двумя зимовками, а впереди лежал путь в тысячу километров туда и столько же обратно…
Вот он, мыс Аук, место последнего пристанища Седова. Сюда матросы Линник и Пустошный доставили на нартах тело своего начальника, умершего на морском льду, на таком же в точности ледяном поле, какое режет сейчас носом наш «Дежнев», в нескольких километрах от острова. Матросы сделали каменную могилу, установили крест из лыж, положили сверху андреевский флаг, тот флаг, который мечтал водрузить на полюсе Седов. Обрывки этого флага обнаружили полярники острова Рудольфа в 1938-ом году. Седов умирал, не отрывая глаз от компаса. Уже бредя и не в силах подняться с нарт, продолжал настойчиво направлять своих спутников на север, и только на север.
Кто же он был, Георгий Седов? Герой, отдавший жизнь за идею? Просто фанатик? Сжигаемый честолюбивыми помыслами авантюрист-неудачник? Что можно сказать о человеке, который вышел в путь к полюсу смертельно больным (и знал об этом), взяв с собою двух матросов и провиант лишь на дорогу «туда»? Матросы были малограмотны, не умели ориентироваться на местности и погибли бы тотчас, выйди они за пределы архипелага в открытый Ледовитый океан. Они добровольно пошли за любимым начальником, но ведь сам-то он знал, что уже никогда не вернется, что губит двоих ни в чем не повинных людей. (Матросы выжили — их спасла случайность, счастье, что сохранились проложенные ими следы, по которым они, едва живые, добрели до судна после смерти Седова.)
Еще совсем недавно я без колебаний осуждал его. А вот сейчас, стоя на палубе ледокольного парохода и видя черные базальтовые скалы острова Рудольфа, как-то не могу бесповоротно обвинить человека с такой безысходно горькой судьбой. Что ни говорите, а все же «безумству храбрых поем мы…», пусть не славу, но что-то безусловно «поем»!
Мысли выстраивались, сверлили мозг, потом безнадежно сбивались и вносили сумятицу в душу, потому что были они не только о судьбе Седова, но и о моей собственной судьбе, и кое о чем размышлять было болезненно тяжко, даже невыносимо… А тут еще надолго застопорился «Сенька», возникла нехватка пресной воды. Хорошо, что, как бы по инерции, продолжалось лето, которого, строго говоря, в сентябре под этими широтами быть не должно, и удалось с помощью пожарных шлангов закачать немного солоноватой воды из озерка в центре солидного ледяного поля.
Рудольф был рядом, как я уже говорил, — в тех самых двух-трех километрах, которые в марте 1914 года лежали между умирающим Седовым и местом его упокоения. Тогда двум матросам удалось выбраться на сушу, удастся ли нам — никто сказать не мог. При этом «нам» вовсе не означало «мне», потому что надежда на благополучный сход на берег была воистину призрачной. Так оно и вышло. После недельного стояния во льдах пароход вырвался на чистую воду и заколыхался на волне в нескольких сотнях метров от полярной станции. И колыхание это было столь значительным, что все мои расчеты рушились на глазах.
Здесь, как и у острова Виктории, люди с большим трудом спускались вниз по веревочному шторм-трапу, шлюпку захлестывала вода, на берег приходилось ловко выпрыгивать из нее, и у меня, соответственно, не оставалось никаких шансов попасть на легендарный остров. Однако именно это обстоятельство побуждало к попытке использовать, быть может, самый последний, единственный шанс, и я отправился к старпому.
Владимир Сергеевич безвылазно торчал на верхней палубе, руководя непростой разгрузкой. Только что едва не перевернулся кунгас с ящиками и бочками, влезать сейчас в старпомовскую жизнь с «разговорчиками» было бы поистине неразумно, и я терпеливо ждал момента. Ко мне присоединилась буфетчица Зоя, по ее повадкам я с грустью понял, что сейчас она начнет просить Владимира Сергеевича о том, о чем собирался клянчить я. Пришлось рискнуть и начать первым.
Выслушав мою просьбу, старпом молча покрутил пальцем у виска. Это разозлило меня, и я стал демонстрировать ему все телодвижения, с помощью которых я намеревался слезать вниз по штормтрапу. Протезы я снял заблаговременно, мне закатали рукава телогрейки, и я показал «на пальцах», как собираюсь действовать. Только бы, мечтательно добавил я, кто-нибудь обмотал меня вокруг пояса страховочным концом (пришлось даже пижонски перейти на морскую терминологию и употребить «конец» вместо вульгарной «веревки»). Старпом Хачатурьянц, кавказец этакий, тотчас взорвался:
— Вокруг пояса, говорите? А может, сразу вокруг шеи? И слабину не вытравливать, опускать на туго натянутом аркане, чтобы меньше мучились? А что, идея мне нравится, надо с мастером посоветоваться («мастер» — это на их жаргоне «капитан»), думаю, не откажет, одним едоком меньше на борту будет!
Но я заметил, что гнев его напускной, а стоящие поодаль матросы слушают меня сочувственно и даже дают понять, что, мол, правильно мыслишь, кореш, мы сейчас тебя привяжем и смайнаем в шлюпку в лучшем виде, ты только не отставай от чифа (то бишь старпома), уговори его, а то вон, видишь, эта дура толстомясая тоже проситься на берег собирается, а с нею хлопот поболе, чем с тобой! (И точно, Зойкина попытка оказалась крайне неудачной, страховщики не удержали ее, уронили в шлюпку метров с полутора, и она здорово ударилась о борт лодки.)
Я приготовился начать бесконечный страстный монолог о Георгии Седове и его смерти, о воздушной экспедиции 1937 года, взлетавшей отсюда, с ледникового купола острова Рудольфа на Северный полюс, о великих традициях и моих все возрастающих интересах, о тяжелом моем детстве, нелегкой юности и совсем уж собачьей жизни последних лет, как вдруг старпом рявкнул:
— Да вяжите его, будь он неладен!
И меня повязали. Обмотали вокруг пояса толстенный канат, я перебрался через фальшборт, прочно встал ногами на верхнюю деревянную перекладину трапа, вертикально свисающего вдоль борта, просунул культи под веревочные «перила» и начал уверенно спускаться. Двое наверху потихоньку отпускали страховочную веревку, еще двое, стоя в шлюпке, тянули вверх руки, чтобы перехватить меня за ноги, за торс, а затем бережно вынесли на берег. Все прошло великолепно, подъем на борт тоже протекал без приключений, так что все были довольны, а я, по уже складывавшейся традиции, счастлив!
Остров Рудольфа был весь в сентябрьских снегах, из надувов торчали черные каменные обломки. В глубь берега уходил высокий и крутой ледниковый купол, сливавшийся с низкими белесыми облаками. В 1937 году с этого ледника, тяжело отрывая от липучего снега лыжные шасси, пилоты нескольких четырехмоторных самолетов и двух машин полегче уносили на полюс папанинскую экспедицию. Отсюда в том же году вылетали в сгущающуюся полярную ночь экипажи, тщетно искавшие исчезнувшую еще в августе машину Сигизмунда Леваневского. (Тогда, в 1968 году, я представить себе не мог, что со временем, погрузившись в историю жизни Леваневского, неожиданно для себя найду много «седовского», гибельного в судьбе этого талантливого и, к несчастью, тщеславного человека.)