Жить жизнь. Свобода от манипуляций
Шрифт:
– Она не отравлена, – объясняет Кассиэль с хитрой улыбкой. – Пей, или ты сейчас в обморок упадешь. Я не понимаю, почему вы вообще идете сражаться в такую ужасную жару.
– Не я все это придумала. – Я неуверенно беру бутылку и глотаю воду. Она холодная и очень вкусная.
Кассиэль тихо смеется:
– Только медленно, иначе тебя сейчас стошнит.
Ну нет. В этой воде явно был сахар или мед. Точно что-то сладкое. Я уже не помню этого вкуса. Я отдаю ему бутылку только тогда, когда она уже опустошена, и даже не прошу прощения за жадность. Он сам виноват, что предложил мне воду, а там, где он ее набрал, ее наверняка еще более чем достаточно.
– Большое спасибо.
Мне сразу же становится лучше.
– Без проблем. Тебе она гораздо нужнее, чем мне.
Он смеется надо мной? Во время битв речь идет о жизни и смерти. Для ангелов это будто какая-то простая тренировка. Он, наверное, прочел недовольство в моих глазах и поэтому успокаивающе поднял руки.
– Я вообще не о том, о чем ты, возможно, только что подумала. Ты просто выглядела как человек, который очень хочет пить, – добавляет он удивительно мягко.
– Все верно, – шепотом отвечаю я. Я не могу поверить, что разговариваю с ангелом. О воде.
– Извини, что я выпила все, что было.
На его лице появляется улыбка:
– Я могу полететь обратно и взять еще.
Теперь мне, правда, становится смешно. Это очень странный ангел. Разве ему неизвестно, что люди и ангелы обычно вообще не разговаривают друг с другом и определенно не делятся водой? Вдруг я понимаю, что мы все еще стоим посреди арены. Нас окружают другие бойцы, которые пытаются прийти в себя. Два ангела что-то обсуждают рядом с трупом, а люди выносят на носилках умерших и раненых.
– Мне пора, – резко говорит Кассиэль. – Ты справишься сама?
Мое лицо в этот момент, наверное, похоже на один большой вопросительный знак. Почему его вообще это беспокоит? Остальные ангелы толкнули бы меня в песок, чтобы освободить место для размаха крыльев.
Когда я киваю, он отталкивается от земли и взмывает вверх. Его крылья еле заметно движутся. Будто он просто стоит в воздухе. Когда Кассиэль оказывается в трех метрах надо мной, он машет мне рукой на прощание. Это просто абсурд. Я ничего не могу с собой поделать и улыбаюсь ему в ответ. Оставшаяся в живых часть здравого смысла мешает мне помахать ему вслед. Его лицо приобретает еще более счастливое выражение, и он наконец улетает. Ангел элегантно приземляется на верхней трибуне. Семьяса встает с кресла и ударяет его по плечу. Наверняка сейчас Кассиэль будет выслушивать от него упреки в том, что он спас меня во второй раз. Я возьму свои деньги и исчезну отсюда. Только сейчас я слышу, что зрители на трибунах выкрикивают мое имя.
– Мун! Мун! Мун! – отзываются эхом их голоса.
Судя по всему, я превратила бой с Люцифером в отличный спектакль, и они еще не скоро его забудут. Иногда я задумываюсь о том, кто все-таки настоящий монстр сейчас. Неужели люди забыли обо всей боли, которую причинили нам ангелы? В Венеции не осталось ни одной семьи, которая не потеряла хотя бы одного родственника во время резни на улицах. Неудивительно, что ангелы презирают нас. Когда я направляюсь к выходу, другие бойцы держатся от меня подальше. Я всего лишь хочу забрать свои деньги и уйти домой. Я не буду возвращаться сюда как минимум три недели. Я опускаю взгляд в пол, обхожу пару колонн, руины собора и вдруг спотыкаюсь обо что-то. Это мать Кьяры. Я узнаю ее по рыжим локонам, несмотря на то что они в крови и грязи. Она выглядит очень плохо. Лицо изранено, а тело покрыто кровью. Глаза закрыты, а кожа стала неестественно желтой. Гробовщики заберут ее и похоронят где-нибудь в лагуне. Пока я смотрю на нее, размышляю, ждет ли ее семья снаружи в надежде встретить живой, и замечаю, как ее ресницы дрожат. Она должна была умереть. Я не могу сосчитать количество ран, которые ей нанес противник, но я не в силах оставить ее здесь просто так, поэтому я усаживаю ее в песок рядом с собой и беру ее за руку. Она хватает мои пальцы удивительно крепко и шевелит обветренными и сухими губами.
– Нельзя умирать, – бормочет она, когда я придвигаюсь к ней поближе. – Пожалуйста.
Я понимаю, что она имеет в виду. Только бойцы, покинувшие стены атриума живыми, получают свой гонорар. При этом они часто умирают, пройдя пару метров за воротами. Я осматриваюсь в поисках носильщиков, которые выносят мертвых из собора Сан-Марко. Когда замечаю двоих, я подпрыгиваю и врезаюсь в них. Возможно, моя потеря крови дает о себе знать. Не надо было запрещать Алессио приходить сюда: он смог хотя бы помочь мне с матерью Кьяры.
– Там лежит женщина, – объясняю я носильщикам. – Ее нужно вынести. Она еще жива, – говорю я настолько уверенно, насколько могу. – Нам нужно поторопиться.
– Сто лир, – говорит один из мужчин. – Каждому из нас.
Я делаю глубокий вдох и киваю. Если бы я не знала женщину, мне было бы плевать. Но я не могу прийти домой и сказать Тициану, что оставила мать его подруги умирать. Носильщики тоже пытаются прокормить свои семьи, поэтому я стараюсь не считать их бессердечными.
– Хорошо.
Мы возвращаемся, и я с облегчением вижу, что глаза женщины все еще открыты, а ее грудная клетка заметно опускается и поднимается.
Мужчины осторожно кладут ее на носилки, и она морщится от боли. Мне кажется, что они все же идут слишком быстро. Вероятно, у них куда больше опыта в вопросе транспортировки раненых, чем у меня, и они знают, как боец может получить свои деньги. Мы останавливаемся около Нерона, который бросает презрительный взгляд на женщину и на меня. Он дает мне ее гонорар, а вместе с ним и мой, без пререканий. Мне становится так тепло от счастья, что я даже улыбаюсь ему и кладу пачку банкнот в свой карман.
У входа нас ожидает толпа. Эти люди, судя по всему, уже слышали о моем поединке, потому что некоторые из них хлопают меня по спине и поздравляют. Я оглядываюсь в поисках Кьяры и ее отца, пока носильщики нетерпеливо переступают с ноги на ногу. Им нужно возвращаться на арену и работать, пока не объявили следующий раунд.
– Суна! – Голос заглушает все крики вокруг меня. – Суна!
Люди дают Кьяре с отцом пройти. Малышка плачет, и я смотрю на мужчину, который с трудом сдерживает слезы. Он опускается на корточки рядом со своей женой, которую носильщики положили на землю, и прижимается к ней лбом. Его тело вздрагивает, и все внутри меня сжимается от сочувствия. Я не знаю, откуда у нее на это остаются силы, но она кладет свою руку на его шею, будто пытаясь успокоить его. Я беру Кьяру на руки, и девочка благодарно прижимается ко мне. Горожане, стоящие вокруг, к счастью, теряют интерес к этой драме и расходятся. После боев таких сцен у арены всегда достаточно, но я еще никогда не была их частью. Меня не радуют чужие страдания. Я бы охотно ушла прочь отсюда, но сейчас я не могу оставить девочку, и мне хочется позволить ее матери и отцу спокойно попрощаться друг с другом. Любой, кто не слеп, видит, как эти двое любят друг друга. Такая вещь, как любовь, в моем мире встречается нечасто. Из моих глаз текут слезы, когда я понимаю, что Кьяре придется расти без матери. В день, когда моя мать исчезла, я стала взрослой. Она была не самой любящей матерью на земле, но тем не менее она оставалась рядом, пока не ушла.
– Я могу попытаться спасти ее, – раздается голос за моей спиной. Пьетро Андреаси стоит позади нас.
Я впервые так рада видеть мужчину и приветствую его объятием. Как обычно, на его шее болтается стетоскоп. Когда я была ребенком, мне казалось, что он уже врос в его кожу.
– Боюсь, даже ты не сможешь этого сделать, – говорю я с сожалением. – Каждый сантиметр ее тела изранен.
Он садится на корточки рядом с женщиной и касается ее лба. Когда он ощупывает ее тело, она вздрагивает.