Жители ноосферы
Шрифт:
Короче, мы все трое сцепились не на шутку, и вокруг нас в прокуренном воздухе запахло грозовым электричеством. Бес-искуситель оперировал моральными категориями и напирал на беспринципность журналистики как таковой. Был он подкован — видно, не в первый раз выдерживал баталии на эту тему:
— Вы, барышня, наверное читали повесть Сергея Довлатова «Компромисс»? По глазам вижу…
— Спасибо за барышню, кавалер. Читала, только…
— Не перебивайте, будьте добры! Помните замечательную фразу, характеризующую вашу профессию: «Заниматься журналистикой — значит любить
— Сказано отменно, только не в этой повести — раз! Довлатов имел право на эту реплику, поскольку жил и умер журналистом — два. А вам бы я не советовала в таком контексте цитировать нашего человека! Вы, видимо, ни разу в газету строчки не написали!..
— Естественно! И не напишу! Но принижать Сергея Довлатова до уровня газетного борзописца — преступление против мировой культуры! Довлатов — это достояние ноосферы!..
Так я впервые после окончания университета услышала слово «ноосфера», но не придала значения. Решила, что это так, речевая фигура.
— Есть профессии, изначально направленные на обман — например, актерская! — разливалась я соловьем, одна, хрупкая и гневная, против двух здоровенных лбов.
— Лицедейство в чистом виде мы рассматривать не будем, — ответствовал бес. — Оправдывать безнравственность собственной работы тем, что есть еще более лживые занятия, тоже непорядочно!
Во время этих нападок Владислав пел гимны высокому искусству, которое в загоне, благодаря тому, что журналисты популяризируют в народе всякую лажу. Он и в горячем споре остался странно воздержанным на язык — видимо, лимит ненормативки исчерпал в стихах. Потом утомился, замолчал и не забывал прихлебывать мое же пиво. Допил с присвистом. Отомстил всей российской журналистике. Пришлось разъяснить:
— У поэтов так принято — у Фили пили, да Филю ж и били?! И спиться народ не боится! Чем не стихи? — и я некультурно указала пальцем на осушенный бокал. — Приятного вам аппетита, мне доставило необыкновенное удовольствие вас угостить. Ответить мне тем же вы не сможете, потому что я больше сюда не приду. С вашего позволения, останемся каждый при своем мнении. Я допью, и вы меня больше не увидите!
Обнявшись со своим стаканом, я крутнулась вокруг оси — свободными остались только насесты у стойки. Я вспрыгнула на один из них, всей спиной ненавидя пару гениев. От немедленного ухода меня удерживали самые меркантильные соображения — уплачено, Ленкина дубленочка ушла, надо допить пиво, хоть тресни!
— А давай девушке купим еще пива, — душевно сказал под моим правым локтем интеллигентный рэпер. — Хоть она нас и обругала, но мы не в претензиях…
— Давай. Кстати, девушка, мы так и не познакомились, — обрадовался у левого плеча непредставленный чужак.
— Когда я не на работе, я знакомлюсь выборочно, — растолковала я.
— Пашка, кажется, она не хочет с нами знакомиться! — удивился рэпер.
— Пашка?! — я вздрогнула.
Пришлось-таки посмотреть в глаза беса-искусителя. Глаза были голубые, шалые, с огоньком бывалого бабника.
— Да, я Пашка, а что?
— Да так…
— А
— Инна.
— Инна, ты не переживай — среди журналистов тоже бывают хорошие люди.
— А мы, кажется, на брудершафт еще не пили.
— Так давай выпьем?
Но попытки перевести разговор в мирное русло закончились плачевно. От пива я отказалась. Он развел руками — мол, как хочешь, — и добавил почти дружелюбно:
— Ты приходи сюда еще.
— Спасибо, уж лучше вы к нам…
— Ты что — действительно обиделась? Да ну, брось. Все, что я говорю, лично к тебе не имеет никакого отношения. Это мое личное мнение…
— Журналисты, когда высказывают в статье свое мнение, так и заявляют — я считаю так-то, а вы можете со мной поспорить…
— Ну ты и поспорила, разве нет?
— Полемические заметки. Переписка Энгельса с Каутским.
— О, журналисты даже Булгакова читают?
— Слушай, — взбеленилась я — скифский всадник взметнул коня на дыбы, — я к тебе не привязывалась! Задавитесь вы все своим чистым искусством! И пивом тоже!
Исход мой произошел молниеносно.
Губы я красила за пределами негостеприимного дворика, на извилистой улице, под фонарем, и там же закуривала, удерживая зажигалку в дрожащей — то ли от запоздалого гнева, то ли от засевшей внутри пивной прохлады — руке. И когда наконец трепетный огонек впился в бледное тело сигареты, под носом у меня оказалась зажженная спичка.
— Прошу!
— Ты что — маньяк? — я неприязненно уставилась прямо в светлые глаза. — Ты что за мной ходишь?
— Я не маньяк. Я эстет. Я люблю все красивое.
— Я не красивое. Я журналист. Я — ваше зеркало. Их бин улиден шпигель.
— Да ты и Тиля Уленшпигеля помнишь?
— Я много чего помню. Дай пройти.
— Улица широкая. Тебе далеко?
— Не такая уж широкая для нас двоих.
Он посторонился и пошел рядом, чуть сзади моего независимого плеча.
— Далеко ли тебе, девица?
— Дойду.
— И все-таки, куда я тебя провожаю? — прозвучало через минуту молчаливого шествия рядом.
Я была готова ответить навязчивому эскортеру каскадом лексики, которую так искусно рифмовал рэпер Владислав — но все-таки его звали Пашкой…
— На Сухаревку.
— Так «Китай-город» в другую сторону.
— Так и иди на «Китай-город».
— А ты куда?
— А я — на Сухаревку.
— Пешком? На таких-то каблучищах? Слушай, я не ошибся, ты необыкновенная женщина!
— Я не женщина, я…
— Уже знаю — ты журналист. Может, хватит споров для первого знакомства? Знаешь, я хотел тебя пригласить на свой вечер… здесь же, через две недели, пятого октября. То есть не мой… В общем, ты, наверное, не знаешь. Кафе «Перадор» относится к Клубу гуманитарного содружества, а я здесь работаю.
— Вышибалой.
— А что, похож? — пресерьезно удивился Пашка.
— Журналистов здорово вышибаешь.
— Это тебе показалось. На самом деле, сюда приходят корреспонденты нескольких изданий, мы с ними давно знакомы и в хороших отношениях. Пишут про наши вечера — не читала?