Житейские воззрения Кота Мурра
Шрифт:
– О ваших детях будет идти речь, всемилостивейший государь?
– колко спросила Бенцон.
– Иначе говоря, о принце Игнатии и принцессе Гедвиге. Говорите, всемилостивейший государь, говорите. Может быть, я смогу дать вам совет и принести утешение, подобно маэстро Абрагаму.
– Да, - продолжал князь, - совет и утешение были бы мне по временам необходимы. Так вот, сперва касательно принца; разумеется, ему нет надобности в особых дарованиях, коими природа наделяет тех, кто иначе по причине своего низкого звания оставался бы в забвении и ничтожестве. Но все же для него было бы желательно несколько более esprit [125] , он - simple [126] и пребудет им. Взгляните, вот он сидит, болтает ногами, делает в игре промах за промахом и хихикает и смеется, как семилетний мальчик! Бенцон! Entre nous soit dit [127]– он никогда не освоит искусства письма в той мере,
125
Ума (франц.).
126
Дурачок (франц.).
127
Между нами говоря (франц.).
– Поэтому необходимо, - ответила Бенцон, - поскорее женить принца и выбрать для него жену, чья прелесть, обаяние и ясный разум пробудят его дремлющие чувства, - жену, достаточно добрую, чтобы снизойти к его ребячливости и постепенно возвысить его до себя. Женщине, предназначенной принадлежать принцу, эти свойства необходимы, чтобы вызволить его из этого душевного состояния, которое - с болью говорю я это, всемилостивейший государь!
– наконец может обратиться в подлинное безумие. Поэтому тут все решают только эти редкие свойства, и нельзя строго считаться с происхождением.
– Никогда, - сказал князь, наморщив лоб, - никогда не бывало мезальянсов в нашем доме. Откажитесь от помысла, коего я не могу одобрить. Я был всегда и ныне готов исполнить все иные ваши пожелания.
– Мне это вовсе не известно!
– резко вставила Бенцон.
– Как часто справедливые желания должны были умолкать ради химерических соображений! Но есть требования, которые выше всяких условностей.
– Laissons cela! [128]– перебил князь Бенцон, откашлявшись и взяв щепотку табаку. После некоторого молчания он продолжал: - Еще более принца меня печалит принцесса. Скажите, Бенцон, возможно ль, чтобы от нас произошла дочь со столь странным нравом и, даже более того, со столь странной болезненностью, повергающей в затруднение самого лейб-медика? Не наслаждалась ли всегда княгиня цветущим здоровьем? Была ли она склонна к мистическим нервным припадкам? Я сам? Не был ли я всегда сильным и телом и духом князем? Как же явилось у нас дитя, которое - к моей горькой печали, мне надлежит признать это - кажется вовсе безумным, попирающим и отвергающим все княжеские благоприличия?
128
Оставим это! (франц.).
– Для меня натура принцессы также непостижима, - ответила Бенцон.
– Мать была всегда невозмутима, разумна, свободна от всех гибельных, пылких страстей.
– Последние слова Бенцон произнесла тихо и глухо, про себя, опустив глаза.
– Вы разумеете княгиню?
– спросил князь с ударением, так как ему показалось непристойным, что к слову «мать» не было добавлено «княгиня».
– О ком же другом могла я думать?
– сдержанно ответила Бенцон.
– Не развеял ли в прах последний фатальный случай с принцессой весь успех моих трудов и радость от скорого ее супружества?
– продолжал князь.
– Ибо, дорогая Бенцон - entre nous soit dit, - единственно внезапная каталепсия принцессы, приписываемая мною лишь сильной простуде, виною тому, что принц Гектор нежданно уехал. Он хочет разорвать с нами - juste ciel! [129]– и я должен признаться, что не могу пенять на него за это, так что, ежели бы приличия и без того уже не запрещали мне всякого более короткого сближения, один его отъезд удержал бы меня, князя, от дальнейших шагов к осуществлению желания, от коего я отступаюсь весьма неохотно и только по принуждению. Согласитесь со мной, любезная сударыня, что всегда несколько страшно иметь супругу, подверженную подобным удивительным припадкам. Что, ежели такая княжественная, однако каталептическая супруга остановится, подобно автомату, посреди наиблестящего двора, принудив тем достойных особ, там присутствующих, подражать ей, оставаясь недвижимыми? Без сомнения, двор, настигнутый всеобщей каталепсией, явил бы собою торжественнейшее и возвышеннейшее зрелище в мире, ибо в нем малейшее нарушение надлежащего достоинства было бы невозможно даже для легкомысленнейших особ. Однако чувство, охватывающее меня в подобные семейно-отеческие мгновения, дозволяет мне заметить, что такое состояние невесты должно некоторым образом внушать леденящий ужас княжественному жениху, и посему, Бенцон, вы, достойная, разумная дама, - вы, вероятно, сыщете возможность покончить дело с принцем, какой-либо способ?..
129
Праведное небо! (франц.).
– Этого совсем не нужно, всемилостивейший государь!
– живо перебила советница князя.
– Вовсе не болезнь принцессы так быстро оттолкнула принца; в этой игре другая тайна, и в эту тайну замешан капельмейстер Крейслер.
– Как? Что вы сказали, Бенцон? Капельмейстер Крейслер?
– воскликнул князь в полном удивлении.
– Следовательно, правда, что он?..
– Да, всемилостивейший государь, - подтвердила советница, - принца удалило столкновение с Крейслером, которое, вероятно, должно было завершиться слишком героическим образом.
– Столкновение?
– перебил князь советницу.
– Столкновение... завершиться героическим образом? Выстрел в парке! Окровавленная шляпа! Бенцон, это невозможно! Принц - капельмейстер, дуэль - rencontre! [130] И то и другое немыслимо.
– Всемилостивейший государь, - продолжала советница, - нет никакого сомнения, что Крейслер оказал огромное влияние на чувства принцессы и что этот непонятный страх, более того - ужас, который она испытывала в присутствии Крейслера, превратился в гибельную страсть. Возможно, принц был достаточно наблюдателен и заметил, что в Крейслере, сразу же выступившем против него с враждебной, ядовитой иронией, он имеет опасного противника, от которого он и счел нужным избавиться. Это толкнуло его на поступок, который - хвала создателю!
– не увенчался успехом и не может быть оправдан ничем, кроме как кровавой ненавистью за оскорбленную честь и ревностью. Я признаю, что все это не объясняет скоропалительного отъезда принца и что тут, как я уже сказала, кроется какая-то тайна. Принц, по словам Юлии, убежал, испуганный портретом, который показал ему Крейслер, всегда носивший портрет с собой. Но как бы то ни было, а Крейслера нет, и кризис принцессы уже миновал. Поверьте мне, всемилостивейший государь, если Крейслер остался бы, бурная страсть к нему вспыхнула б в сердце принцессы, и она охотнее умерла бы, чем отдала принцу свою руку. Теперь все это обернулось иначе; скоро принц Гектор вернется, и его брак с принцессой положит конец всем тревогам.
130
Поединок (франц.).
– Бенцон!
– вскипел князь.
– Какая дерзость со стороны презренного музыканта! Его намеревается полюбить принцесса, отказывая в своей руке любезнейшему принцу? Ah le coquin! [131] Ну, лишь ныне я вас совершенно уразумел, маэстро Абрагам! Вам придется избавить меня от этой фатальной личности, дабы она никогда более не возвращалась!
– Все, что мог бы предложить для этого мудрый маэстро Абрагам, - сказала советница, - оказалось бы излишним, потому что все уже совершилось как нужно. Крейслер находится в аббатстве Канцгейм и, как пишет мне аббат Хризостом, наверное, решится покинуть свет и вступить в орден. Я уже осведомила об этом принцессу в благоприятную минуту и, так как я не заметила при этом в ней никакого особого волнения, могу поручиться, что угрожающий кризис, как я говорила, уже миновал.
131
Ах, негодяй! (франц.).
– Божественнейшая, достолюбезнейшая сударыня!
– заговорил князь.
– Сколь много преданности явили вы мне и моим детям! Сколь печетесь вы о благе, о процветании моего дома!
– В самом деле?
– заметила Бенцон горько.
– Это я-то? Могла ли я, имела ли я право всегда заботиться о счастье ваших детей?
Бенцон сделала на этих словах особое ударение; князь молча смотрел себе под ноги и, сложив руки, перебирал большими пальцами. Наконец он тихо пробормотал:
– Анджела! Все еще никаких следов? Совсем исчезла?
– Да, это так, - ответила Бенцон, - и я опасаюсь, что несчастное дитя сделалось жертвой какой-нибудь гнусности. Ее как будто видели в Венеции; но, конечно, это ошибка. Признайтесь, всемилостивейший государь, вы поступили ужасно жестоко, велев оторвать дитя от материнской груди и обрекая его на безнадежное изгнание. Эта рана, нанесенная мне вашей суровостью, никогда не перестанет болеть.
– Бенцон, - сказал князь, - не назначил ли я вам и ребенку значительное пожизненное содержание? Мог ли я сделать больше? Останься Анджела здесь, разве не был бы я принужден каждое мгновение страшиться, что наши faiblesses [132] обнаружатся и возмутят благопристойный покой нашего двора? Вы хорошо знаете княгиню. И знаете также, что у нее иногда бывают особые причуды.
132
Слабости (франц.).
– Значит, - заговорила советница, - деньги, пожизненное содержание должны вознаградить мать за всю боль, за всю скорбь, за все горькие слезы о потерянном ребенке? Право, всемилостивейший государь, можно по-другому позаботиться о своем ребенке и лучше успокоить мать, чем все золото мира.
Бенцон произнесла эти слова со взглядом и с выражением, несколько смутившими князя.
– Досточтимая сударыня, - начал он растерянно, - что за странные мысли? Или вы полагаете, что бесследное исчезновение нашей милой Анджелы для меня не прискорбно и не бедственно? Она, вероятно, сделалась бы учтивой и прекрасной девицей, ибо она произошла от красивых, прелестных родителей.