Житие Дон Кихота и Санчо

де Унамуно Мигель

По окончании обеда последовала новая шутка, была она не так горька и глумлива, как важность важного священника, но грустно было то, что девушки–прислужницы затеяли ее сами, а не по указке герцогской четы, и перешли границы, добавив шутки собственного изобретения к шуткам, измышленным господами. «Ни он, ни я — не мастера шутки шутить», [44] — сказал Дон Кихот, разумея Санчо. И это было правдой, ибо никто никогда не видывал безумца серьезнее Дон Кихота. А когда безумие избирает себе в спутницы серьезность, оно возносится на недосягаемую высоту над резвым и шутливым здравомыслием.

44

В переводе Г. Лозинского: «…ибо ни он, ни я таких шуток не любим».

Глава XXXIII

о

приятной беседе герцогини и ее девушек с Санчо Пансой, достойной быть прочитанной и отмеченной

Средь шуток и веселья Санчо сознался Герцогине, что считает своего Дон Кихота «окончательно рехнувшимся»; и если он, со всем тем, «сопровождает его и ему служит, рассчитывая на его вздорные обещания, то, без сомнения, он еще больший безумец и глупец, чем его господин».¹⁵⁹ Но поди-ка сюда, бедняга Санчо, поди сюда и скажи нам: ты и в самом деле так думаешь? А если даже так думаешь, разве не чувствуешь, что для твоей доброй славы и вечного спасения лучше следовать за великодушным безумцем, чем за скудосердым разумником? Разве не сказал ты сам недавно важного вида священнику, — до того разумному, того гляди, лопнет от избытка разума, — что подобает следовать за добрыми людьми, даже если они безумные, и что ты сам станешь «вроде него», вроде твоего господина, ежели Господу будет угодно? Ах, Санчо, Санчо, как же нетверд ты в вере своей, и крутишься кубарем, и вертишься флюгером, и пляшешь под любую дудку. Но мы-то отлично знаем, ты думаешь, будто думаешь одно, а на самом деле думаешь другое; и когда сдается тебе, что испытываешь такие-то и такие-то чувства, на самом деле внутренне испытываешь другие, совсем непохожие. Ты хорошо сказал: «Но такова уж моя судьба и горькая доля: ничего не могу с собой поделать, я должен его сопровождать, — мы с ним из одной деревни, я ел его хлеб, я его люблю, он это чувствует и подарил мне своих ослят, а самое главное — я человек верный…». Все так; и верность твоя спасет тебя, Санчо добрый, Санчо христианин. Ты кихотизирован и продолжаешь кихоти- зироваться, и вот доказательство: Герцогиня быстро заставила тебя усомниться в том, что превращение Дульсинеи твоя же выдумка, и ты тут же признал, что твой «жалкий умишко» неспособен «в одну минуту придумать такой хитрый обман». Да, Санчо, да; когда кажется нам, что над кем-то шутим, нередко оказывается, что шутят над нами; и когда представляется нам, будто делаем что-то понарошку, оказывается, что волею Вышней Власти, располагающей нами в своих тайных и непознаваемых целях, мы делаем это всерьез. Когда кажется нам, что идем по одной дороге, нас ведут по другой, и нам остается лишь руководствоваться добрыми намерениями собственного сердца и тем, что, по воле Божией, намерения эти принесут плоды, ибо если мы и сеем семя, вспахав прежде землю, дабы приняла его, то влагу, и воздух, и свет этому семени дарует небо.

И прежде чем следовать далее, я должен здесь выразить протест против лукавства историка: в конце этой самой главы XXXIII, которую я сейчас объясняю и комментирую, он говорит, что шутки над Рыцарем, придуманные герцогской четой, были такие «остроумные и тонкие», что они «являются лучшими из приключений, описанных в этой великой истории». Нет, нет и тысячу раз нет! Не были эти самые шутки ни тонкими, ни тем более остроумными, а были они из грубых грубейшими; и если сгодились на то, чтобы ярче осветить духовную сущность — неизмеримую в глубине своей — нашего идальго и неизмеримые глубины доброты, присущей его безумию, то лишь по одной причине, а именно: величие Дон Кихота и его героизм были таковы, что придавали смысл даже самому грубому и низкосортному розыгрышу.

Глава XXXIV

в которой рассказывается о том, как был найден способ расколдовать несравненную Дульсинею Тобосскую, и это приключение — одно из самых знаменитых в нашей книге

Среди этих шуток, которые историограф почитает остроумными и тонкими, хотя они таковыми отнюдь не были, фигурировало расколдование Дульсинеи,¹⁶⁰ для чего Санчо

Пусть даст плетей три тысячи и триста Себе по ягодицам по геройским, [45] Их выставив на вид, и пусть при этом Те плети их пекут, томят и перчат.

45

В переводе М. Кузмина (ему принадлежит часть стихотворных переводов в цитируемом издании): «огромным» (в тексте Сервантеса: «valientes»: 1) сильный, крепкий, мощный; 2) храбрый, доблестный, отважный).

И высечь себя он должен был по собственной воле, порка, которую Дон Кихот хотел было задать ему силой, не могла оказать никакого действия. Санчо отказывался, прочие настаивали, пригрозили, что не быть ему губернатором острова, если не согласится на бичевание; и в конце концов, поддавшись уговорам и жадности, Санчо пообещал. И «Дон Кихот повис на шее у Санчо и стал осыпать его лоб и щеки тысячами поцелуев» — более чем достаточная награда за то, что в конце концов Санчо смирился.

А почему бы тебе и не отхлестать себя ради Дульсинеи, друг Санчо, если именно ей ты обязан своей непреходящей славой? Лучше уж тебе отхлестать себя за Дульсинею, а не за то, за что хлещешь себя обычно; Дульсинея стоит больше, чем должность губернатора любого острова. Если бы, задавая себе порку, иными словами, занимаясь своей работой, ты всегда устремлял свои мысленные взоры на Дульсинею, работа твоя всегда была бы святою. Если тачаешь обувь, старайся тачать ее лучше всех прочих сапожников и стремись снискать себе славу тем, что твои заказчики не маются мозолями.

Есть наивысшая форма работы, состоящая в том, что превращаешь ее в молитву и пилишь бревна, кладешь кирпичи, тачаешь сапоги, кроишь штаны либо собираешь часы к вящей славе Божией; но есть и другая форма, не столь возвышенная, но зато более человечная и достижимая;¹⁶¹ и состоит она в том, чтобы трудиться во имя Дульсинеи, во имя Славы! Сколько бедных Санчо, отчаивающихся и ропщущих под бременем работы, испытали бы облегчение и возрадовались бы среди трудов, если бы, занимаясь своим делом, то есть задавая себе порку, устремляли свои взоры к Дульсинее, в надежде стяжать себе работой славу и почести! Постарайся, Санчо, превзойти в своем ремесле всех своих современников; все тяготы и муки твоих трудов исчезнут без следа, когда ты поставишь пред собою цель, столь высокую. Ремесло придает достоинство тому, для кого ремесло — дело чести.

В Книге Бытия не говорится, что Бог обрек человека на труд, — там сказано, что Бог поселил человека в саду Эдемском, дабы возделывать и хранить его (2:15); нет, это после грехопадения Адама Бог обрек человека на тяготы труда, на то, чтобы труд стал обременительным и безрадостным, на то, чтобы человек в муках со скорбью питался от земли, на которой произрастут лишь терния и волчцы, на то, чтобы ел хлеб в поте лица своего (3:17—19). А любовь к славе и стремление расколдовать Дульсинею превращают репейник в розы и колючие шипы — в нежные лепестки. Да и как же, по–твоему, Санчо, жил бы Адам в раю, когда бы не работал? Что это за рай, в котором не работают? Нет, не может быть истинного рая без необходимости трудиться.

Знаю, есть Санчо, распевающие известную коплу:

Всякий раз, как вспоминаю, что придется умирать, на земле свой плащ стелю я и укладываюсь спать.¹⁶²

Знаю, есть Санчо, представляющие себе вечное блаженство как вечное ничегонеделание, как небесную лужайку: лежи себе, полеживай, да любуйся нерукотворным солнцем; но для этих высшая награда, должно быть, небытие, бесконечный сон без сновидений и без пробуждения. Они и родились-то усталыми, с бременем трудов и мук своих дедов и прадедов на плечах; да почиют крепким сном во внуках своих и правнуках, в их сокровенной сути! И пусть дождутся там, чтобы Господь пробудил их для боговдохновенной работы.

Не сомневайся, Санчо: если в конце концов нам даруется, как было тебе обещано, блаженное лицезрение Бога, то и оно будет трудом, постоянным и нескончаемым завоеванием Высшей и Бесконечной Истины, нисхождением и погружением в бездонные глубины Жизни Вечной. Для одних это благое погружение будет свершаться быстрее, чем для других, в глубины более потаенные и в большем упоении, но все будут погружаться без конца и в бездонность. Если все мы устремляемся в бесконечность, если все мы «обеско- нечиваемся», то разница меж нами будет состоять в том, что одни будут двигаться вперед быстрее, другие медленнее, одни будут расти интенсивнее, чем другие, но все мы всегда будем двигаться вперед и расти, все будем близиться к недосягаемой цели, к которой никому никогда не прийти. И утешение и счастье каждого в том, чтобы знать, что когда-нибудь дойдет он до меты, до которой дошел уже кто-то другой, и никто не останется на последней стоянке. И лучше не дойти до той стоянки, до полного упокоения, ибо если сказано в Писании, что узревший Бога умрет,¹⁶³ то достигший Высшей Правды во всей полноте ее растворится в ней и перестанет быть.

Работу, Господи, даруй нашему Санчо; и всем бедным смертным даруй всегда работу; да достанутся нам плети по воле Твоей, и да будет нам стоить труда завоевание самих себя, и да не почиет никогда дух наш в Тебе, разве что растворишь и упокоишь нас в лоне Твоем. Даруй нам рай Твой, Господи, но для того, чтобы мы хранили и пестовали его, а не для того, чтобы мы спали там; даруй нам его, дабы мы употребляли вечность на то, чтобы завоевывать — пядь за пядью и вековечно — неисследимые бездны бесконечного Твоего лона.¹⁶⁴