Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века

Коллектив авторов

Впрочем, здесь сказывался не столько недостаток способностей к исполнению административной должности, сколько недостаток опыта, благодаря которому можно было отличить события важные, требовавшие применения административных мер, от несущественных. Скоро, однако, все происходящее окрасилось особыми переживаниями — началась Первая мировая война, которую в то время называли Отечественной, и было предчувствие, что ее последствия никого не оставят незатронутым. Первые месяцы после начала военных действий архимандрит Иларион иногда целыми днями читал газеты, пока фронт не стабилизировался и не стал вырисовываться затяжной характер войны. В тот год академия праздновала столетний юбилей. Теперь по служебному положению архимандрита

Илариона все праздники и юбилеи непосредственно его касались, но в этом году из-за начавшейся войны юбилейные торжества были отменены, не было даже обычного ежегодного акта.

Во время всенародного молебствия на площади в Сергиевом Посаде архимандрит Иларион обратился к собравшемуся народу: «Православные русские люди! Не с радостью пришли мы сюда. Нет, не с радостью… Грозная туча народного горя и народной беды нависла над родиной нашей. Не капли дождя — капли слез горючих, капли крови алой, бесценной, падают из этой тучи ужасной на землю родную. Может быть, суждено пролиться целым потокам крови и слез. Отечество в опасности! Отечество в нужде и обстоянии! Отечество требует жертв от нас. Оно уже у многих из нас взяло родных и близких и — кто знает? — взяло, может быть, навсегда. Оно требует имений наших и даже самой жизни нашей. В наступающие дни нам всем придется немало перестрадать сердцем и душой.

Пробил грозный час суда над Русской землей. За последние десять лет мы все немало грешили. Мы, русские люди, допустили в нашей родной земле распространиться неверию. У нас небывалое прежде развращение нравов. Мы, русские люди, грешны пред нашей славной историей. Мы грешны пред памятью и заветами наших предков. Мы грешны пред нашими родными святынями. Стали мы терять страх Божий. Разучились любить Царя и Родину. Мы привыкли поносить и хулить все свое и родное, хвалить и превозносить все чужое.

Пришел час искупить пред Богом наши народные вины, наши народные грехи…»

Чем дольше длилась война, тем тяжелее и определеннее сгущалось в сердце предчувствие. И прежде всего потому, что война не проясняла главного и единственно важного — ее значения и смысла для России, что идет война между страной, где основой народной жизни почти тысячелетие являлось Православие, и страной, которая почти тысячу лет назад отпала от Церкви, многие стороны жизни и культуры которой стали враждебны христианству. Беда была не в самом факте войны, но в том, что большая часть русского образованного общества, являвшегося наследником реформ Петра I, была, по существу, антинародна, настроена враждебно ко Христу и жаждала гибели отечества. Этот настрой тогдашнего общества оказался для него важнее, существеннее национальных, общенародных интересов, и оно готово было уничтожить и самый народ, только бы не сходить с той позиции, которую оно мыслило как западноевропейскую и свою собственную и которая в те времена заключалась в безбожии и материализме.

Такое умонастроение интеллигенции оказало влияние и на часть духовенства и вызвало, в частности, бесчисленные нападки на монашество. В 1915 году думское духовенство составило «Записку», в которой были следующие строки: «Нынешние семинарии не умеют привить своим питомцам искренней веры и сердечной любви к Церкви. Из многих недостатков духовной школы следует прежде всего указать на неудовлетворительный подбор руководителей школ, которые по преимуществу выбираются из монашествующих лиц, в большинстве случаев молодых и малоопытных в педагогическом деле. Можно указать на сотни случаев, когда монах, почти только что сошедший со студенческой скамьи, в 25—26 лет назначается смотрителем или инспектором семинарии».

Ложь думских политиков была настолько возмутительна, что архимандрит Иларион счел своим долгом ее опровергнуть. Чтобы не быть голословным, он поднял отчеты обер–прокурора за 1913 и 1915 годы. Из официального отчета следовало, что

монахов среди учащих в духовно–учебных заведениях было всего 2,7%, остальные — белое духовенство и (большей частью) светские люди. По официальному отчету, среди лиц, занимавших в духовно- учебных заведениях административные должности в 1915 году, светских было 60%, белого духовенства — 30%, монахов — 10%.

Приведя эти цифры, архимандрит Иларион написал в заключение: «Где же преимущественное назначение в руководители школ лиц монашествующих? Где обещанные сотни 25–26–летних монахов на инспекторских и смотрительских местах?

Если подбор руководителей духовных школ неудовлетворителен, то почему в этом виноваты только монахи, если их на административных постах только 10%, а вообще на духовно–учебной службе и всего лишь 2,7%.

Но я ни на минуту не сомневаюсь, что статистически опровергаемая неправда будет неустанно повторяться и в печати и в обществе, истина невыгодная — никому не дорога!»

В августе 1916 года во вступительной лекции в Московской Духовной академии архимандрит Иларион сказал: «Ныне мы опять переживаем тяжелую Отечественную войну и снова воочию видим неприглядную изнанку европейской культуры. Неужели и эта война пройдет бесплодно для русского общества, как без пользы пережита была Отечественная война сто лет назад? А ведь у нас и теперь раздаются голоса о том, что мы воюем не с западноевропейской культурой, а только с прусским милитаризмом. А эта война, казалось, могла бы научить русских людей многому, — прежде всего тому, что для излечения разъедающих русскую душу ран необходимо раскаяться в двухвековом грехе против Церкви, возвратиться всем к вере отцов и дать Православной Церкви прежнее место в жизни государственной и общественной.

Перед началом войны Церковь в России была унижена до крайности. Прежде, по Регламенту, Церковь была подчинена Государю; это можно было оправдывать. Но русский монарх призвал к жизни конституционные законодательные учреждения. Церковная жизнь в новом законодательстве совершенно не выделена из круга ведения представительных учреждений. И теперь юридически обсуждать и решать многие вопросы даже внутренней церковной жизни получили право и Фридман, и Чхеидзе. Порабощение Церкви государством достигло окончательного развития. И это в то самое время, когда и раскольники, и сектанты, часто вредные России, выросшие из немецкого семени, получили полную свободу. Открываешь газету и видишь, как легко раскольникам собраться на собор. Вспоминаешь, как и высланный теперь из России Фетлер устраивал съезды баптистов в древней православной Москве. И только Православная Церковь не может составить собора и поставить на нем законного главу, согласно 34–му апостольскому правилу!

Тяжело иногда бывать в Московском Успенском соборе. Это тогда, когда видишь там людей не молящихся, а»осматривающих достопримечательности». Эти люди ходят по собору, будто по музею. Даже раки святителей московских ничего им не говорят, и они пред ними не только не поклонятся, даже не перекрестятся. Но пришлось мне в этом году служить в Успенском соборе раннюю обедню. Едва добрался до алтаря — так наполнен был собор простым народом. Бесконечные вереницы богомольцев шли и благоговейно лобызали мощи великих святителей во всех четырех углах собора. Понял я, что жива еще русская душа и древний священный собор не обратился для нее в бесчувственный археологический музей, за каковой его почитают чуждые церковной жизни интеллигенты! Но еще больнее, чем всегда, было видеть пустое патриаршее место! Хотелось воскликнуть: доколе, Господи! Когда же взойдет на это место верховный пастырь русского народа, возьмет в свои святительские руки свирель и палицу и соберет в единое Христово стадо всех русских людей, включая тех горохищных овец, которые разбежались теперь по Воробьевым горам и пасутся по чужим и вредным пажитям?»