Живая душа
Шрифт:
Нет, пробьется она в институт.
Пока шли в прошлом году экзамены, Лида жила у знакомой городской девочки. На пианино играла эта девочка, по-испански читала стихи, спать ложилась за полночь, а подымалась в девять. И постоянно названивали ей по телефону Славики, Олеги и Костики, приглашая то в театр, то в музей… А Лида думала: чем я-то хуже? Чем?! Одень меня в такие вот брючки, научи испанским стихам и музыке — поглядим, кого Славики пригласят.
Разве Лида виновата, что с детских лет уже землю копала, картошку рыла, за коровой
Ну, ничего. Пробьется Лида в институт. А потом полной мерой возьмет все, чем жизнь обделила.
В зрительном зале Лида удобно устроилась среди подружек: слева была страшненькая, с глазами навыкате, и справа была страшненькая, с кривым унылым носом. Защита надежная. Альберт покрутился было, да и отчалил, несолоно хлебавши. Сел впереди, в стариковском ряду.
Концерт начался. Городские артисты рьяно старались, показывая свои номера. Но самым неожиданным получился вот какой номер: выбежал на сцену заведующий клубом и крикнул:
— Товарищи, есть кто с четырнадцатой буровой? Вас экстренно требуют на работу!
Вообще-то подобные номера уже случались. Буровая, где Лида по воле судьбы очутилась, сверлит землю в три смены. И любая смена заранее готова к неожиданностям. Здесь на работе не соскучишься — то внезапное поглощение раствора произойдет, то долото намертво прихватит, то еще что-нибудь.
Если ЧП серьезное, поднимают всех на ноги, будто на пограничной заставе. И Лида никогда не увиливала от лишней работы, наоборот — летела на аврал первой, как и положено ударнице.
Но сегодня-то как полетишь? До буровой — пять с лишним километров, грязь непролазная, и уже стемнело на улице… А отказаться нельзя! В клубе много знакомых, и все знают, на какой буровой Лида вкалывает.
Она заметила, как в стариковском переднем ряду поднялся Альберт и боком протискивается к выходу. Мамоньки, про него Лида и забыла…
А он не забыл. Задержался в дверях и подмигивает. Понимает, что попалась Лида прямо к нему в руки.
Миновали крайние дома поселка; растворился в оседающем тумане последний электрический фонарь. И навалилась такая тьма, будто тебе мешок на голову надели.
— Давай руку! — с готовностью предложил Альберт.
— Зачем это?
— Чтоб не поскользнулась.
— Обойдусь.
— Самой ведь хуже!
— Ты шагай впереди, — сказала Лида. — А я следом, вот и будет всем хорошо.
Двинулись. Он, невидимый, плывет где-то впереди, в тумане и мраке, только слышно, как сапоги чавкают; Лида торопится за ним, стараясь не поскользнуться и ступать беззвучно.
Внезапно бодрое плюханье впереди оборвалось. Лида вытянула руки и чуть не налетела на Альберта. Отскочила, вскрикнула визгливо:
— Только посмей!..
— Чего! — раздался из тьмы удивленный голос.
— Того! Еще комсомолец называется!
Голос кашлянул, хмыкнул, произнес недоуменно:
— Ну ты и дура. Просто полотняная дура.
— Не выражайся! Почему встал?
— Тут газопровод должен быть, — помолчав, объяснил Альберт. — От семнадцатой буровой.
— Ну и что?
— Влезем на трубу и пойдем. Удобней. На дороге-то завязнешь.
Лида услышала, как он шагнул в сторону; мокро зашелестели о его плащ листья кустарников, пахнуло пронзительной сыростью.
— Не уходи далеко!
— Стой на месте, не бойся.
— Я не боюсь. Только…
— Что?
— Все равно далеко не уходи!
Глаза Лиды постепенно начали привыкать к темноте. А может, августовская ночь уже чуток посветлела; это бывает. Лида и в деревне это замечала. После заката нахлынет полная тьма, глухая воробьиная ночь кругом. А потом, исподволь, небо начинает бледнеть. Выйдешь на крылечко, закинешь голову и разглядишь слоистые облака, их беззвучное движение, их общий поток; мелкие звезды замигают, то скрываясь, то выныривая, а на том месте, где висит за облаками луна, проявится расплывчатое желтое пятно…
Смотришь на это небо, и в голову лезут непривычные мысли. О том, например, что облако, проплывающее над тобой, днем было над Северным Ледовитым океаном. Тень его скользила по льдинам и торосам. А завтра окажется облако над азиатской пустыней. Никто не знает его пути. Но этот путь можно вообразить, можно представить себе и моря, и горные цепи, и города с россыпью огней, что, медленно поворачиваясь, проходят под облаком, будто под самолетным крылом.
А когда вообразишь это, сделается тебе грустно, потому что не видела ты еще ни Ледовитого океана, ни пустынь, ни горных цепей, ни сверкающих в ночи городов. И много еще времени пройдет, пока их увидишь. Если вообще доведется…
— Ау-у!.. — подал голос Альберт.
— Ау-у! Ты скоро там?
Беспокоится Альберт. Мужчинам, даже вот таким шалопаям, нравится чувствовать свое превосходство. Хорошо, пусть Альберт ее опекает. Лида слаба и беззащитна, и она ему доверится.
Альберту не обязательно знать, что Лида про него думает. Пускай питает надежды — вроде того начальника конторы. Отчего этим не воспользоваться?
Главное-то — что? Главное — быть себе на уме.
В кустах затрещало.
— Альберт, это ты?
— Это медведь. Иди сюда!
Лида осторожно наступила на моховую подушку, раздвинула ветки. Холодная роса обожгла ее пальцы. Альберт стоял возле тускло отсвечивающей мокрой магистральной трубы. К ней были прислонены березовые палки, четко белевшие на срезах; Альберт обстругивал еще одну.
— А это зачем?
— Оружие тебе. Для обороны. Влезай на трубу… Упирайся палками, как лыжник. Сможешь идти?
— Я… я попробую…
— Смелей!
— Да, легко тебе говорить! — заискивающе протянула Лида. — Ты мужчина. Ты сильный!