Живая жизнь
Шрифт:
Вместо умеренной скорби, в безмерную
Скорбь ты вдаешься и вечными стонами
Губишь себя; в этом нет избавления.
Что ж ты стремишься душой к невозможному?
Не у нее ведь одной скорбь в жизни, вот и сестры ее в таком же положении, а терпят. «Ты, — говорит хор, — только вредишь себе, вызывая к себе вражду и делая неугодное сильным».
Электра решает взять на себя священное дело мести за отца и приглашает в помощницы сестру
Послушайся! Нет ничего полезнее
Благоразумия и осторожности!
«Антигона»Софокла. Царь Креонт запретил под страхом казни хоронить труп Полиника. Антигона, сестра Полиника, — «святая преступница», — тем не менее хоронит тело брата. Ее схватывают и приводят к царю. Хор замечает:
Отца сурового суровое дитя, —
Пред бедами она склоняться не умеет!
О, сам он, хор, — он склоняться умеет!
Антигона говорит Креонту:
Когда б не страх, сковавший им уста,
То все они меня бы оправдали…
Так мыслят все, но пред тобой молчат.
Девушка присуждена к смертной казни. И хор поучает ее:
Велик закон божественный,
Но людям надо слушаться
И власти человеческой:
В себя ты слишком верила, —
И вот за то умрешь!
Антигону уводят на казнь. Хор ей вслед рассказывает истории разных страдальцев — Данаи, Ликурга, других:
И всех их настигли, дитя,
Богини судьбы долговечные!
И кончает, конечно, всегдашним припевом:
Как ужасна сила Рока!
От нее спасти не могут
Ни твердыни, ни войска…
«Эдип в Колоне»Софокла. Измученный, слепой Эдип приходит с дочерью Антигоною в рощу Евменид в Колоне. Хор колонских старцев узнает, кто он, и в ужасе приказывает ему немедленно удалиться.
Эдип Пощадите!
Как же вы обещали не гнать нас?
Хор. Нет, нет!
Встань, не медли, беги же, скорее беги,
Чтоб и нас не постигло проклятье!
Антигона умоляет их сжалиться. Хор отвечает:
Обоих вас жалеем, дочь Эдипа!
Но как же быть? Ужасен гнев богов,
И наших слов мы изменить не можем.
«Как
А исполнит ли то Поссидон-земледержец,
Иль не исполнит, — пусть будет по воле великого бога.
«Агамемнон»Эсхила. Хор глубокомысленно философствует о призрачности счастья. Вдруг из дворца доносятся крики убиваемого Агамемнона. Хор начинает растерянно метаться по орхестре.
Первый.
То царь кричит. Творится там ужасное!
Что делать нам теперь? Друзья, подумаем!
Второй.
Я мнение свое готов вам высказать:
Нам следует скорей созвать народ сюда.
Третий.
По-моему же, в дом ворваться нужно бы
И дело, обнаживши меч, исследовать.
Четвертый.
Вполне такому мненью я сочувствую:
Не время медлить, надо тотчас действовать.
Пятый.
Да, времени терять нельзя.
И так далее. В дверях появляется Клитемнестра с окровавленным топором, за нею виднеется труп Агамемнона.
Можно ли себе представить эллина гомеровского, «узнающего себя» в подобном хоре, «сливающегося духом» с этими мокрыми тряпицами? Человеку действия при таких обстоятельствах понятно и близко одно — инстинктивный прыжок вперед, стремительность, быстрый удар. А тут — мечутся, толкутся, болтают… Тьфу! Только плюнул бы, глядя на них, гомеровский эллин и в негодовании пошел бы прочь.
Случайность ли это, что хор повсюду, во всех дошедших до нас трагедиях, так пассивен, труслив и робок? Случайность ли, что он неизменно состоит из дряхлых старцев, робких, трепещущих женщин, безвольных рабынь, что даже когда он состоит из воинов, как в «Аяксе» Софокла, то и воины эти трусливы, «словно глаза робкого голубя»? И случайность ли, что именно устами этих слабых и бездеятельных говорит глубочайшая мудрость трагедии?
В той узкой области переживаний, которую захватывал первоначальный дифирамб хора сатиров, настроение глубокой пассивности было вполне естественным. Что такое, по Ницше, были эти сатиры? Гении природы, приведенные в восторг близостью бога, разделяющие его страдания товарищи, в которых отражаются муки божества. «Хор, — говорит Ницше, — созерцает в видении господина и учителя Диониса, он видит, как бог страждет и возвеличивается, и поэтому сам не принимает участия в действии».
Но время шло. Дифирамб превратился в трагедию. Вместо Диониса на подмостки сцены выступили Прометеи, Этеоклы, Эдипы, Антигоны. Однако основное настроение хора осталось прежним. Герои сцены могли бороться, стремиться, — все они были для хора не больше, как масками того же страдающего бога Диониса. И вся жизнь сплошь была тем же Дионисом. Долго сами эллины не хотели примириться с этим «одионисированием» жизни и, пожимая плечами, спрашивали по поводу трагедии:
— При чем же тут Дионис?