Живи, ирбис!
Шрифт:
Беседа поначалу не клеилась. Федор Сергеевич швырнул комок метоши, которой вытирал руки, вытянул из нагрудного кармана пачку сигарет, захватанную грязными пальцами и принялся обстоятельно разминать и выстукивать о ноготь одну сигарету.
— Не знаю, что еще можно рассказать о партизанах? — проворчал он наконец, опускаясь рядом со мной на клочок сбереженной земли. — Все, что интересно, уже печаталось. И в районной газете Гнало, и в областной. Да и лет уж сколько прошло с той поры…
Лоснящимися от машинного масла пальцами он сковырнул с тужурки
— Скажите, Федор Сергеевич, что это за странный камень водружен здесь? — спросил я. — Памятник вроде…
— Памятник и есть! — охотно подтвердил бригадир. — Приглашали меня, знаете, как-то на День Победы в местную школу. Ну, и рассказал я ребятам историю одну. Про партизанскую собаку. Заинтересовались. Место просили показать, где похоронена. А через полгода иду жнивьем через поле, гляжу — уже и камень торчит (не поленились ведь притащить откуда-то, сорванцы!), и крышку от мины приладили вместо доски мемориальной. Ребятишки! Чего не придумают!
— Расскажите и мне эту историю, Федор Сергеевич.
— Рассказать-то можно, — согласился он без особого воодушевления. — Только блокнотик свой спрячьте. Писать будет не о чем. Ничего героического не услышите. Просто случай из партизанской жизни, не больше.
Из дальнего леса выкатился товарный состав и побежал по блестящим стрункам рельс, дробно и весело постукивая колесами на стыках, Как только тепловоз ворвался на железный мост, чечетка, отбиваемая колесами, стала звонче, слышнее. К ней прибавился басовитый напев мостовых ферм.
— У того, вон, моста и погибла наша Расплата, — показал Федор Сергеевич. — Умерла-то она, правда, здесь, где сейчас камень. Раненая километра полтора сумела отползти. Мост, разумеется, уже не тот, что был в войну. Тот, прежний, взорвала Расплата. После него до конца войны временный стоял. Уже наши, советские, саперы наводили. А этот, железный, что видите, в мирное время отстроен…
Однако по порядку. Нашли мы ее с Валеркой осенью сорок первого. Собственно, не нашли даже: сама к нам из леса вышла. Блинцы мы тогда из мороженой картошки пекли на опушке… Что за блинцы? Было у поселковых ребят такое лакомое блюдо. Могу поделиться рецептом.
Прежде всего, на убранном картофельном поле выискивается случайно оставленная картошка. Время, не забудьте, военное, картошку не по-нынешнему убирали: землю не только лопатами — руками перещупывали, каждый комок в ладошке разминали, чтоб случайно крохотную картофелинку в грядке не оставить. И все-таки даже месяц спустя, если поразбивать мерзлые комья молотком, каким на железной дороге костыли в шпалу заколачивают, глядишь, за день десяток мороженых картофелин и выбьешь. Ну, а дальше пустяковое дело. В проруби на речке отмоешь ту картошку, истолчешь — и пеки себе на здоровье!
С костром вот только мороки бывало. Спичек-то нет. Кресало таскали с собой: набор целый — кремень, напильника обломышек и фитиль из ниток. Высечешь искру, фитиль зачадит, тут не зевай — пату из подкладки выщипывай, раздувай,
Валерка на год старше меня, ему в ту пору двенадцать исполнилось. Хозяйственный был мужичок. В телогрейке специально дырку прожег с изнанки, чтоб вату для костра щипать без помехи. Немецкий котелок подобрал на месте, где бои прошли, броневой щиток вместо плиты приспособил. Все это с собой в солдатском вещмешке таскал. Даже кусок серой соли в тряпице носил. Не каждый, кстати, тогда похвастать мог, что соленое ест.
В тот раз здорово повезло нам с Валеркой. Трех часов не долбили землю, а уж почти полный котелок картошки. С костром тоже ладно получилось. Клок соломы нашли у дороги, сушняку на опушке сгребли. В минуту огонек у нас затрепыхался. А как железка раскалилась на костре, тут и пиршество началось. Шлепнешь жменьку толченой картошки, зашипит она, корочкой розовой окинется. От одного запаха слюной изойдешь. Лепешки к тому же присоленые!
Так бы, может, в тепле и сытости даже о доле своей подневольной забыли б на время, если не та, вон, железная дорога поблизости. Нет-нет эшелон по ней прогромыхает на восток. Танки расчехленные па платформах с черными крестами по бокам. Орудия к небу хоботы длиннющие тянут. Солдаты в теплушках песни орут. Чужие песни. Язык чужой слух режет.
— Все едут! Прут все, сволочи! — ворчит Валерка и смотрит вслед составу ненавидяще. — Против наших ведь все это железо. Против Андрея нашего. А ты гляди вот только и блинцы лопай!
Мне казалось, Валерка неспроста так часто поминает про своего (фата Андрея, который воевал по ту сторону фронта с немцами. Не хочет ли он тем самым уколоть, что мой-то старший брат — Николай остался дома, в немецком тылу? Что касается Николая, я и тогда уже кое о чем догадывался, но делиться догадками своими не рисковал даже с другом Валеркой.
Погода между тем портилась. Ветер ожесточился, придавил темные тучи едва не до самой земли. Колкая крупа посыпалась на промерзшее поле, зашуршала, заскребла по грядкам.
Валерка вдруг перестал жевать и опасливо придвинулся ко мне.
— Смотри!.. Волк!
Позади, у леса, стоял поджарый волк. Застыл в этакой настороженной пружинистой стойке и нас с Валеркой будто под прицелом голодных глаз своих держит. Я швырнул в него головешкой из костра. Волк проследил за полетом дымящей головни, ловко увернулся и снова нацелился в нашу сторону.
Валерка не выдержал: нащупал котелок, защемил в кулаке тряпицу с солью и стал пятиться к дороге.
— А, может, это и не волк вовсе — собака, — сказал я. Мне совсем не хотелось уходить от костра. Тем более в котелке еще оставалась толченая картошка.
— А-ну, Дружок! Или как тебя?..
Волк склонил голову набок и чуть заметно вильнул хвостом.
— На-ка, серый! — Я бросил половину лепешечки.
Волк обнюхал ее и проглотил целиком.
— Вот видишь! Какой же это волк? — возликовал я. — Разве волки картошку будут есть? Простая это овчарка… Смотри!