Живодер
Шрифт:
Я еще раз попытался вежливо уклониться, но он вдруг оборвал эту тему столь же внезапно, как и начал ее. Вместо этого он принялся подробно рассказывать о своей жизни в большом доме с террасами в Давентри.
Он относился к тому роду людей, которые упоминают имена своих знакомых, не объясняя, кто они такие. Он, например, говорил: "Бев считает, что мне нужна лошадь", или: "Как-то вечером Мартика приготовила нам нази-горенг…", или: "Лулу по четвергам изучает язык урду". Эти трое, Бев, Мартика и Лулу, фигурировали в качестве неотъемлемых частей его домашней жизни, пока у меня не забрезжила догадка о том, что Бев и Мартика — женщины, а Лулу, — дочь одной из них, чьим отцом является Эммануэль. Кроме того, я понял, что он живет с обеими в том смысле, в каком это могло бы быть рекомендовано каким-нибудь левацким муниципальным советом: "Лулу живет с Бев, Мартикой и Эммануэлем. Бев спит с Мартикой, Эммануэль
Когда я был знаменит, подобные вещи хотя и практиковались в богеме, но всегда довольно быстро заканчивались алкоголизмом, ненавистью и самоубийствами. Однако этот союз, судя по тому, что он рассказывал, был довольно счастливым.
— Не хочу выглядеть навязчивым, — сказал я, — но я правильно понял, что вы живете с обеими этими женщинами?
— Да, Хилари, я живу с Бев и Мартикой. И занимаюсь сексом с Бев и Мартикой.
— Как же это у вас получается? — непроизвольно вырвалось у меня — я и рта-то не успел раскрыть. К счастью, он горел желанием объяснить мне это.
— Ну, я занимаюсь этим с каждой по очереди, и они занимаются этим друг с другом, правда, мы редко это делаем втроем, потому что тогда приходится тратить слишком много времени на то, чтобы устроиться, — прямо как с муляжами в медицинском училище. Наша дочь Лулу спокойно относится к этому, наших родителей это тоже не тревожит, за исключением отца Мартики и тети Бев, которых мы подозреваем в том, что они обстреляли наш дом.
— Должен признаться, что даже по сегодняшним нравам мне это представляется исключительно странным союзом.
— Напрасно, Хилари, напрасно. Меня это очень огорчает. На свете существует масса разных способов жить, кроме тех, что санкционированы нашим обществом. Возьми, например, все эти супружеские пары, которые живут здесь повсюду… — Он махнул рукой, словно все они находились в моей гостиной. — …Все такие чистенькие и подогнанные друг к другу, как пара свиных отбивных на полке холодильника. А предположим, кому-то из них захочется перемен, чего-нибудь новенького, но они не могут себе это позволить. И тогда им приходится врать, изворачиваться и метаться как крысам, если они не хотят, чтобы вся их жизнь рухнула. А потом все эти пересуды, которые начинаются, когда кто-то кого-то бросает. Почему-то, если вдруг человек начинает испытывать страсть к креветкам тикка масала, никто о нем дурного слова не говорит. Никто не начинает сплетничать: "А вы слышали про Тоби? Этот подлец пристрастился к креветкам тикка масала. Приятель Полины видел, как он ел алу гоби с рисом, да еще и бхайю заказывал. Бессовестный негодяй!" Однако если есть креветок тикка масала каждый день, то это рано или поздно надоест.
Он наклонился вперед и положил себе еще одну тартинку и пирожок с сыром.
— Или возьмите всех этих одиноких женщин — сколько вокруг ходит красивых девушек, которые из года в год живут без любви, потому что мы с вами знаем, Хилари, что единственные мужчины, которые им попадаются, представляют собой, мягко говоря, мутантов с радиоактивной шерстью, растущей из заднего прохода. Вряд ли вы пожелали бы даже миссис Тэтчер заниматься сексом с одним из них. Поэтому совершенно логично иметь двух или трех женщин. Я хочу сказать только одно, Хилари, если бы мы жили в более раскрепощенных… племенах, если хотите, эти проблемы современного общества попросту отпали бы… и все могли бы пользоваться дружбой, сексом, зашитой, а не только отдельные счастливчики. Друг мой, я не верю, что мы рождены для одиночества. Господь создал нас для того, чтобы мы жили сообща, но люди мешают нам это делать. И это неправильно, Хилари.
Все события последующих месяцев стали следствием этого разговора. Я всегда следовал совету Флобера: "Будь размерен и дисциплинирован, как буржуа, чтобы вся страсть и оригинальность проявились в работе". Это — единственное, что поддерживало меня на протяжении тридцати лет добровольной ссылки, на которую я себя обрек за кражу, совершенную в зоопарке. Моими транквилизаторами были хорошие манеры, вежливость, умеренность и традиционная мораль. И вот впервые в семидесятидвухлетнем возрасте мне пришла в голову нелепая мысль: "А что, если я ошибался? Что, если я неправильно жил?" Сама мысль о том, что кто-то, как Порлок, мог воплотить в жизнь подобную мечту о совершенстве, пробудило во мне что-то такое, на что я всю жизнь старался не обращать внимания. Я всегда придерживался того мнения, что за аморальность надо платить, ведь надо же, правда? Но может, я просто эксплуатировал ту точку зрения, которая возникла у меня еще в детстве, и никогда не пересматривал ее? И теперь за это надо было расплачиваться. Я представлял себе богов своего рода контролерами, которые всегда знают, кто не оплатил проезд, и накладывают на безбилетников внушительный штраф. Однако, прислушиваясь к разговорам в пабе, я понял, что контролеры в наши дни если
В деревне жила масса людей, которые не задумываясь совершали самые ужасные вещи. В Лондоне же я не знал ни одного человека, который сделал бы что-нибудь действительно плохое. Поэты, художники, актеры и критики — худшее, что они могли сделать, это написать какую-нибудь излишне резкую и язвительную рецензию или воспользоваться каким-нибудь банальным силлогизмом, когда уже после минутного размышления они могли бы привести гораздо более веские доводы. Но даже эти мелкие промахи вызывали у моих бывших друзей неимоверные страдания. Они мучились сомнениями и угрызениями совести, предпринимали попытки самоубийства, начинали пить, бросались к психиатрам или к чужим женам, только чтобы облегчить невыносимые душевные муки. Ни один из них даже на кошку не поднял руки, и тем не менее они вертелись по ночам в постелях, преследуемые раскаянием и чувством вины. В то время как здесь, да и не только здесь, жили толпы Сэмов и ему подобных, чей рабочий день заключался в уничтожении живых изгородей и колючих зарослей вдоль древних тропинок, впрыскивании гормонов и антибиотиков. Кроме того, здесь жили и такие, как Майлз Годманчестер, возглавлявший отдел естествознания в исследовательской фирме в Давентри и живший в величественном доме к северу от Литлтон-Стрэчи. На этой звериной Лубянке проводились самые жестокие эксперименты над бедными животными — по большей части бессмысленные и никому не нужные. А что касается кроликов, то их и вовсе сжигали там заживо. И тем не менее Майлзу Годманчестеру явно нравилась такая работа, окружающие его любили и уважали, никто не отворачивался, когда он входил в паб, и никто не говорил ему: "Привет, Майлз, хорошо провел день, сворачивая головы котам?" Я представлял себе, как он просыпается ночью, удовлетворенно улыбается и с блаженным вздохом снова умиротворенно засыпает.
— Нет, конечно же, вы не отправитесь со мной немедленно, — сказал Порлок, — вам сейчас нужно время, потому что вы ведь снова пишете?
Я не мог понять, как он догадался об этом.
Эммануэль Порлок уехал, когда уже стемнело, оставив меня недееспособным и в полном смятении.
Когда мы прощались на пороге, он вытащил из кармана дешевый мобильный телефон "Нокия" и протянул его мне.
— Видите? — спросил он. — Вы знаете, что это такое? Да-да, это телефон. Только у него нет проводов и всякого такого, и по нему можно позвонить в любую точку земного шара в любой момент — во время прогулки или еще когда-нибудь.
— Да, — смущенно ответил я, — это мобильный телефон, теперь почти у всех есть такие.
— Ну, это не совсем так, — ответил он, сел в свой зеленый лендровер и, не включая фар, рванул прочь.
В течение последующих двух дней я не мог написать ни строчки. Все мои мысли были заняты Эммануэлем, Бев и Мартикой. Бев ассоциировалась у меня с женщиной-полицейским Лорен Хаггестон из полицейского сериала "Работа", который я регулярно смотрел. Иногда в течение дня можно было посмотреть целых три серии, потому что по утрам канал повторного показа транслировал две получасовые серии за предыдущие годы, а по вечерам Ай-ти-ви показывала часовую новую. В последнее время продюсеры "Работы" пригласили целую группу помятых актеров, действительно очень похожих на полицейских, в ущерб прежним, гораздо более миловидным. Лорен Хаггестон тоже была из новеньких — страшно худая, но все-таки с большой грудью. Я с интересом отметил, что игравшая ее актриса за три года до этого уже снималась в этом же сериале, но тогда она играла наркодилера и торговала наркотиками вместе со своим приятелем из украинской мафии. Такое уже не редко случалось в этом сериале: актеры, исполнявшие теперь главные роли полицейских, уже фигурировали ранее в роли преступников. Порой мне даже приходило в голову, нет ли здесь специального умысла и не хотят ли продюсеры таким образом подчеркнуть нравственную двойственность полицейских, в которых всегда должен быть оттенок коррумпированности; но потом я решил, что дело просто в помощниках режиссера, которым нравится работать с уже известными им и профессиональными людьми. В моих фантазиях о жизни, наполненной сексом, роль Мартики играла моя покойная вторая жена.
Есть такая старая шутка: тренер говорит футболисту: "Сыграешь плохо, и в перерыве ты у меня получишь на орехи". — "Спасибо, босс, — отвечает футболист, — а в предыдущем клубе нам давали только чай и апельсин". Я уже все получил, и мое время истекало.
Через три дня после приезда Эммануэля Порлока только я начал подумывать, а не попробовать ли вернуться к работе, как зазвонил телефон. Это был Порлок собственной персоной, хотя он и относился к тому разряду людей, которые никогда не представляются по телефону. Его первыми словами были: "Моя шляпа у вас?" — ни привета, ничего, крайне невежливо.