Живописец (Жена иллюзиониста)
Шрифт:
Полицейский согласно кивнул, поскольку думал именно так.
– Более всего меня мучает совесть. Я своими руками толкнула Машу в эту пропасть. И я должна ее оттуда вытащить! Иначе я умру! – Елизавета Дмитриевна вытащила платочек и утерла им глаза.
Вот только слез тут еще не хватало! Сердюков сердито посмотрел на платочек, исчезнувший за отворотом рукава.
– Я понимаю ваши чувства, сударыня! Но ситуация такова, что, действуя впрямую, вы поделать ничего не можете. Чтобы добиться законного развода, вам нужны неопровержимые доказательства безумия барона или, – он задумался и сделал паузу, – или свидетельства его преступлений, совершенных на почве безумия.
Елизавета Дмитриевна вздрогнула и испуганно посмотрела на следователя. Мысли о том, чем может обернуться
– Я не могу официальным образом взяться за ваше дело. Тут пока, – Стрельникова вся сжалась от этих слов, – нет преступления. Но я обещал доктору Скоробогатову выслушать вас и по мере возможности помочь вам советом. Тут трудно что-либо предпринять. Может, у вас есть кто-нибудь, человек смелый и крепкий, кто бы питал к вашему семейству дружеские чувства и вызвался бы помочь в этом деле?
Елизавета Дмитриевна задумалась.
– Вот если найдется такой человек, – продолжал рассуждать полицейский, – тогда, вероятно, возможно кое-что предпринять, так сказать, частным образом!
Выйдя из узкого и темного кабинета следователя, Стрельникова решительным шагом направилась к дому Коловых. По дороге она разминулась с ехавшим на извозчике профессором Скоробогатовым. Тот, поглощенный раздумьями, не заметил Елизавету Дмитриевну, да и она спешила, не видя ничего вокруг.
В тот вечер доктор, покинув пациентку, вернулся в свой кабинет и бросился к старым записям. Заболевание юной баронессы Корхонэн не представлялось ему интересным. А вот то, что она рассказала о своем супруге, повергло врача в большое возбуждение. Лихорадочно он перерывал записи. Вот, вот оно! Несколько лет назад к нему на прием пришел некий господин, назвавшийся явно вымышленным именем. Высокий, крепкий, с резким голосом и крупными чертами лица. Богато, но безвкусно одет, и по каким-то неведомым признакам Скоробогатов угадал в нем провинциального помещика. Несколько вышедшая из моды одежда, купленная по случаю пребывания в столичном городе и одеваемая явно редко. Речь правильная, но неуловимо отличающаяся от того, как говорят петербуржцы. Посетитель, хоть и держался с важным достоинством и даже с вызовом, на самом деле очень нервничал, что для специалиста было вполне очевидно. Господин поведал врачу о страшном недуге своего сына, с которым не в силах справиться иноземные светила. Он долго и обстоятельно рассказывал о зловещих симптомах, показал также несколько картин больного, которые поразили Скоробогатова необычностью видения художника, жуткими и одновременно притягательными образами. Картины оставляли тревожное и гнетущее впечатление. Скоробогатов отнесся к словам посетителя внимательно, изложил свое мнение по поводу возможного развития болезни в той степени, в которой его возможно было представить, не видя больного. Неизвестный господин выслушал мнение медицинского светила и спросил, насколько вероятно рождения еще одного больного ребенка у тех же супругов. На что получил ответ, что пути Господни неисповедимы, что медицинская наука это пока не в силах определить. Во всяком случае, профессор готов был взяться за лечение молодого человека при условии помещения его в клинику под соответствующий надзор. С тем и разошлись. Посетитель больше не появился, но необычные картины долго не выходили из головы доктора. Может ли статься, что речь идет об одном и том же человеке? Найдя свои записи с описанием картин, Скоробогатов отправился к Сердюкову, чувствуя тут некую зацепку, которую одному никак не осмыслить.
– Так что из того, что молодой человек пишет эти картины? Что в них такого необычного? – спросил устало полицейский, которому эта бессмысленная история уже порядком поднадоела. Стрельникова, а теперь уважаемый профессор отняли у него почти полдня. Константин Митрофанович украдкой взглянул на стопку бумаг, к которой он еще и не притрагивался с утра, и затосковал.
– Все дело в том, что для этого господина произведения его сына являлись свидетельством не только его душевного недуга, но также угрозы, которую они таили.
– Угрозы? Какую угрозу может таить невинное развлечение сумасшедшего? – удивился следователь.
– В том-то
– Но разве что-то произошло? – оживился следователь.
– Не знаю, но вполне могло случиться. Он явственно сказал мне, что боится своего сына!
– Упоминался ли в рассказе Марии Стрельниковой тесть, отец мужа?
– Насколько я помню, нет.
Профессор и полицейский замолчали и посмотрели друг на друга. Сердюков привычным жестом потер ладони, его длинный нос заострился, что свидетельствовало о внутреннем сосредоточении:
– Стало быть, картинки с белыми мышками?
Глава двадцать вторая
Кайса почувствовала внезапно, что жизнь переменилась, что случилось нечто страшное, необъяснимое, словно ее толкнуло изнутри. Еще никто ничего не сказал, а сердце тревожно ныло, трепыхалось в груди, пришлось принять успокоительных капель. Поставив стакан на стол, она хотела было прилечь, но послышался стук в дверь. Вместе с Кайсой в доме проживала дальняя родственница, взятая из далекого хутора для помощи по хозяйству. Женщина отворила дверь, на пороге стоял околоточный. Однако, в отличие от их последней встречи, с его лица исчезло выражение подобострастия и угодливости. Мрачно кашлянув в кулак, он одернул шинель и произнес сиплым голосом:
– Я тут того… – он потоптался на месте, подбирая слова, – известие вам несу. Нехорошее. Барин ваш, полюбовник, утоп, насмерть. Даже тела не нашли! Всю полицию на ноги поставили и с нашего околотка людишек призвали. Все прочесали!
Прислуга испуганно и торопливо перекрестилась. Кайса замерла с открытым ртом. Она хотела что-то спросить, но из ее груди вырвался только хрип.
– Утоп, как есть, утоп! – торжественно продолжал околоточный. – На глазах сынка своего и человека дворового захлебнулся, и течение его поволокло на камни, да там и разбился окончательно!
– А-а-а, – простонала Кайса.
– Вы бы того, – он опять кашлянул, – вам бы уехать теперь надобно. Люди-то, сами знаете, недобрые, зло долго помнят! Полиция, ясное дело, начеку, да только не всегда успеть можно!
Кайса побелела, часто задышала. Околоточный, полагая, что его миссия вестника несчастья выполнена, попятился к дверям, боясь узреть истерику испуганной, загнанной в угол женщины. Напоследок он произнес:
– Мне бы того, за труды-с…
Прислуга, стоявшая тут же подле околоточного, сунула ему хозяйский рубль и поспешила затворить за ним дверь, после чего бросилась помогать Кайсе, которая была ни жива ни мертва от услышанного. Боль от потери и страх за свою жизнь парализовали ее сознание, в первые мгновения она даже плакать не могла. За окном как ни в чем не бывало сияло солнце, но в глазах Кайсы все потемнело.
Прошла неделя. Кайса Byори не выходила из дому, все лежала и смотрела в потолок, проклиная судьбу, которая поманила счастьем, да тут же и отняла. Ходившая за провизией служанка, отдуваясь и раскутывая платок, рассказывала, что еврей-бакалейщик не прочь купить дом Кайсы и назвал цену.
– Вот еще! – вскричала Кайса. – Это же грабеж! Точно задаром отдать!
– А он так и сказал, передай, мол, своей хозяйке, что вскорости, может, и этих денег не получит. Как бы и вовсе не пришлось всего лишиться. Вдруг да пожар случится?
Кайса взвыла от ненависти и бессилия.
– Полно, полно, матушка! Не горячись, нельзя тебе так убиваться! Ты подумай, может, и впрямь лучше продать побыстрее и подальше уехать?
– Подальше! Подальше! – зло передразнила ее хозяйка. – Куда же мне с этим подальше? – Она хлопнула себя по животу.
– На хутор поедем к дядьям, там поживешь, чай, не чужие, примут. А потом, как Господь распорядится.
От такой мрачной перспективы Кайса совсем пала духом, отвернулась к стене и горько заплакала, а потом и задремала. Сквозь дремоту она слышала чей-то незнакомый женский голос, и ей казалось, что это сон. Однако сон оказался явью. Перед пробудившейся и зареванной Кайсой стояла невысокая дама, окутанная траурной вуалью.