Живые и мертвые
Шрифт:
Так и не договорившись, они вернулись к докторше. Она лежала, приподнявшись на локтях, лицо ее пылало, она тревожно смотрела на них.
— Отчего вы вдруг ушли?
— Да куда мы уйдем от вас, Таня?! — сказал Синцов.
Но она думала не о том, о чем подумал он, не это ее тревожило.
— Почему вы без меня решаете? Раз вместе идем, давайте вместе и решать.
— Ладно, давайте. — Синцов решил быть с ней вполне откровенным. — Мы говорили с Золотаревым насчет носилок, как вас дальше нести, а потом подумали, что
— Ну и правильно, — сказала она, еще не понимая, чего они хотят, но уже готовясь облегчить им любое решение.
— Решили так: найдем людей, чтобы вас оставить у них, а сами пойдем пробиваться дальше.
Она вздохнула.
— Дура проклятая, дура, ну просто дура проклятая!..
Это она ругала себя за то, что вывихнула ногу и не может идти с ними. Она понимала, что они правы, но сейчас даже умереть казалось ей не таким страшным, как остаться без них.
Они передохнули, пошли дальше и уже в ранние сумерки наткнулись на уходившую в глубь леса малонаезженную дорогу.
Синцов решил свернуть, и они пошли, не теряя дороги из виду, но на всякий случай держась на расстоянии от нее.
Через час дорога привела их к лесной поляне с несколькими домиками и длинным бараком лесопилки. На поляне не было ни машин, ни людей. Лесопилка не работала. Но штабеля кругляка и досок говорили, что еще недавно работа шла здесь полным ходом.
Золотарев пошел на разведку, а Синцов остался с докторшей.
— Иван Петрович, — сказала она тихо, — если люди плохие, не оставляйте меня. Лучше отдайте мне мой наган, я застрелюсь.
— Почему плохие? — сердито ответил Синцов. — Все плохие, одни мы с вами хорошие, что ли?
— Вы с Золотаревым хорошие, — вон сколько меня тащите! Даже стыдно.
— Да бросьте вы! — все так же сердито сказал Синцов. — Кому бы говорили, а не мне! Мы вас три месяца видели, какая вы есть. Вы нам очки не втирайте. Если б не вы, а я ногу вывихнул, так небось потащили бы?
— Вас трудно, вы вон какой длинный! — сказала она и улыбнулась не тому, что Синцов длинный, а тому, что этот длинный и чаще всего хмурый политрук говорит сейчас с ней так сердито только от доброты и больше ни от чего. — А вы женаты? — помолчав, спросила она. — Давно у вас хотела спросить. Но вы все такой сердитый…
— А сейчас что, добрый стал?
— Нет, просто решила спросить.
— Женат. И дочь имею. Зовут, как вас, Таней, — хмуро сказал он.
— А что вы так сердито? Я ведь к вам не сватаюсь.
Услышав это, он посмотрел на ее измученное лицо, подумал о том, как часто люди вот так не понимают мыслей друг друга, и сказал, как малому ребенку, спокойно и ласково:
— Глупая вы, глупая!.. Просто я не знаю, где моя дочь и где моя жена; жена, скорей всего, на фронте, как вы. И я все это разом вспомнил. А про вас я думаю, что вы самая хорошая женщина на свете и самая легонькая, — добавил он, улыбнувшись. —
Она не ответила, только вздохнула, и в уголке глаза у нее появилась маленькая слезинка.
— Ну вот, — сказал Синцов. — Я думал, развеселю вас, а вы… А вон и Золотарев идет.
Золотарев подтвердил сложившееся издали впечатление: немцев не видно, но люди на лесопилке есть. За четверть часа, что он, наблюдая, пролежал на опушке, из крайнего домика два раза выходил инвалид на костылях и поглядывал в небо, прислушивался к самолетам. Потом выбежала девочка и снова забежала в дом.
— А больше никого не видно!
— Что ж, пойдем, — сказал Синцов.
Он поднял докторшу на руки вместе с плащ-палаткой и, не став пристраивать за спиной, понес, как ребенка.
— Может, я еще в дом зайду, разведаю? — остерег Золотарев.
Но Синцов уперся:
— Раз немцев нет, пойдем прямо. Мы люди или не люди?!
Ему вдруг показалось унизительным идти в какую-то еще разведку у себя, на собственной земле, в дом, куда раньше, до войны, он и любой другой человек, не колеблясь, в любую минуту внес бы на руках больную женщину.
— Не верю, чтоб там сволочи были, — сказал он. — А коли сволочи, на сволочей у нас винтовка есть.
Так, с докторшей на руках, он дошел до крайнего дома и постучал ногой в дверь.
Испуганно отодвинувшая щеколду пятнадцатилетняя девочка увидела высокого, широкоплечего человека с худым ожесточенным лицом, державшего на руках завернутую в плащ-палатку женщину. Его большие руки дрожали от усталости, а на обоих рукавах — это сразу бросилось ей в глаза — были красные комиссарские звезды.
Позади высокого человека стоял второй, низенький, в рваной кожанке и с винтовкой.
— Проводи, девочка, — сказал высокий повелительным голосом, — покажи, куда положить! — И, увидев ее испуганные глаза, добавил помягче: — Видишь, у нас беда какая!
Девочка распахнула дверь, и Синцов с докторшей на руках вошел в избу, окинул ее быстрым взглядом; комната была полудеревенская-полугородская: русская печь, широкая лавка по стене, буфет, стол, накрытый клеенкой, стенные полки с бумажными кружевами…
— Кроме тебя, здесь есть кто? — спросил он девочку, все еще держа докторшу на руках.
— Есть, как не быть, — раздался за его спиной сиплый голос.
Синцов полуобернулся и увидел в дверях, ведших из второй комнаты, того самого одноногого, на костылях, о котором говорил Золотарев. Он был уже немолод, грузен, с неопрятно свалявшимися волосами и густой русой щетиной на обрюзгшем лице.
Увидев, что Синцов собирается положить докторшу на лавку, остановил его жестом:
— Погоди класть. Ленка, пойди возьми в горнице тюфяк с кровати, да только одеяло с простынью оставь, один тюфяк возьми! Да живо! А то не дождутся.