Живые и мертвые
Шрифт:
– Да, я должна извиниться за то, что отреагировала так резко, – сказала Пия. – Семья для меня, к сожалению, не очень приятная тема. Мы уже несколько лет не виделись.
Кай действительно не мог ничего знать о ее семье, потому что Пия никогда и словом не обмолвилась о своей частной жизни, в отличие от Джема Алтуная, на письменном столе которого стоял целый ряд семейных фотографий. Родители Пии, которые жили в Игштадте, пригороде Висбадена, никак не могли понять, почему она отказалась от своего прочного брака и предпочла жить в одиночестве на ферме и опять работать в уголовной полиции. Отец Пии сорок лет проработал в сменном режиме
Ларс, ее старший брат, превратился в невероятного всезнайку. С ним Пия поссорилась, когда пренебрегла его консервативными советами в отношении инвестиций и вложила в конце девяностых годов пару тысяч евро в акции Нового рынка. После расставания с Хеннингом на выручку от продажи акций она смогла купить Биркенхоф. Это так разозлило Ларса, который считал себя абсолютно профессиональным биржевым игроком, что с тех пор он практически с ней не разговаривал. Единственным человеком, с кем Пия время от времени поддерживала контакт, была ее младшая сестра Ким, работавшая в Гамбурге тюремным психологом – профессия, которая в семье Фрайтаг так же осуждалась, как и работа Пии.
– Н-да, семью не выбирают, – ответил Кай. – Я тоже едва поддерживаю отношения со своими родителями. К Рождеству и ко дню рождения я всегда получаю самодельную открытку.
Он скрестил руки за головой и рассмеялся.
– Они типичные шестидесятники, до сих пор живут в старой сельской усадьбе в Рене без отопления и электричества и сами выращивают овощи. Когда я пошел работать именно в полицию, для них это было абсолютным предательством. В их глазах я стал паршивой овцой. Я знаю, что опозорился, когда работал в особом отряде полиции и должен был препятствовать проведению демонстрации против транспортировки радиоактивных материалов, во время которой мои родители и их друзья-активисты перегородили железнодорожные пути.
Пия усмехнулась.
– Как-то мой отец мне даже сказал, что если бы меня похитили, он не дал бы ни единого пфеннига на выкуп, – признался Кай. – Настолько он разочарован во мне.
– Это действительно неприятно, – согласилась Пия. – Но он наверняка так не думал.
– Увы! – Кай дернул плечами. – Зато расставание благодаря этому не было таким уж тяжелым. Мои родители воспринимают только собственную правду, а такие люди вызывают у меня отторжение. Они считают себя социально ориентированными и просвещенными гражданами, но в действительности это самые упрямые и нетерпимые невежды из всех, кого я когда-либо встречал.
– Мои родители всего лишь обыватели, которые не видят ничего дальше собственного забора, – сказала Пия. – Они крутятся в своем крошечном мире и боятся любых изменений. – Она наморщила лоб. – Я как раз на днях задавалась вопросом, как бы отреагировала, если бы застрелили моих родителей или моего брата.
– И? – Кай с любопытством смотрел на нее.
– Гм. Это, наверное, прозвучит бесчувственно, но я думаю, что меня бы это не особенно тронуло. Они чужие для меня люди, с которыми мне абсолютно не о чем говорить.
– В моем случае все точно так же. К сожалению, – кивнул Кай. – Но зачем тогда ты едешь к ним на Рождество?
– Вероятно, именно по той же самой причине, – призналась ему Пия. – Мои собственные мысли напугали меня. Я хочу дать им еще один шанс. В конце концов, это моя семья.
– Они к тебе равнодушны, – констатировал Кай, – и это твое полное право – быть равнодушной и к ним. В нашем возрасте не следует бог весть как прогибаться, чтобы только угодить родителям, братьям и сестрам.
Здесь ничего не изменилось за последние двадцать лет – ни дом, ни ее родители. Пия уже через десять минут пожалела о своем решении приехать сюда на Рождество.
– Вы хотя бы в сочельник могли бы сходить в церковь, – сказала мать ей и Ким сразу после приветствия, переполненного сплошь неодобрительными порицаниями, после чего последние благие намерения, с которыми Пия ехала в Игштадт, испарились.
Она скованно и неудобно сидела на кожаном диване в старой гостиной своих родителей, зажатая между невесткой Сильвией и своей сестрой Ким, которая два часа назад приехала из Гамбурга и намеревалась остановиться у нее в Биркенхофе.
Через силу она попыталась завести разговор, вежливо расспрашивая родителей, брата и его жену об их делах, и тем самым спровоцировала утомительный монолог своей невестки, в котором не было ничего, кроме кичливости и пустоты. Ее мать, полная и розовощекая, как обычно, никого не слушала, потому что все, что не было связано с ее собственными знакомыми, было ей неинтересно. Отец Пии молча сидел в своем кресле и с отсутствующим видом смотрел перед собой.
– Мне нужно на кухню. – Мать выждала момент, когда Сильвия сделала паузу.
– Тебе помочь? – спросили одновременно Пия и Ким.
– Нет, нет, все уже готово, – ответила мать.
Без Сильвии разговор бы прекратился, потому что было просто не о чем говорить. Пия сделала глоток рислинга, который был таким кислым, что ее желудок болезненно сжался.
– Многие, изучающие психологию, втайне ведь хотят лечиться сами, – сказала Сильвия, поставив свой бокал с вином на подставку. За пять лет, в течение которых они с Пией не виделись, она сильно располнела, как и Ларс, который, что касается самодовольства, мог бы дать фору Наполеону-Неффу.
– Знаешь, Сильвия, я, по крайней мере, имею профессию, и у меня нет необходимости быть на содержании у мужчины, – возразила ей Ким. – Моя профессия доставляет мне удовольствие, и я в ней преуспела.
Ким была полной противоположностью Сильвии: высокая, очень стройная и совершенно без макияжа.
– Я спрашиваю себя, встретится ли тебе когда-нибудь еще раз мужчина, который тебя выдержит, – парировала Сильвия с фальшивой улыбкой на лице, которая не смогла сгладить язвительность ее слов. – Ведь тебе уже сорок три. Биологические часы тикают так же громко, как и Биг-Бен!