Жизель (сборник)
Шрифт:
— Схватить это? — с сомнением произнес брандмайор. — А что это вообще за чертовщина такая?
— Сейчас не до объяснений, — нетерпеливо возразил Диксон. — Если вам удастся накинуть на нее веревки с разных сторон…
— Помогите! — снова заорал Альфред.
Бедняга вырывался изо всех сил. Уна еще крепче прижала его к своему панцирю и стала ласково похрюкивать. «Какой отвратительный звук», — подумал я. Пожарника он тоже потряс.
— Ради всего святого…
— Скорее! — приказал Диксон. — Одну веревку мы можем набросить отсюда.
Пожарники убежали. Брандмайор выкрикивал распоряжения тем, кто стоял внизу, и, видимо, ему стоило
Уна все еще была занята Альфредом и не замечала того, что творилось вокруг. Если бы бегемот мог мурлыкать, да еще с оттенком сентиментальности, то такое мурлыканье очень походило бы на звуки, издаваемые Уной.
Осторожно открылась парадная дверь, и в ней показались лица пожарных и полицейских с выпученными глазами и разинутыми ртами. Еще минута, и другая группа протиснулась в дверь, ведущую в холл из гостиной. Один из пожарных, явно нервничая, вышел вперед и принялся разматывать веревку. К сожалению, веревка задела за абажур и цели не достигла.
В это-то мгновение Уна и поняла смысл происходившего.
— Нет! — загромыхала она. — Он мой! Я хочу его!
Испуганный пожарный кинулся в дверь, наступая на пятки товарищей, и дверь захлопнулась. Уна бросилась за ними. Веревка натянулась, и мы отпрянули от нее. Столбик сломался, как тростинка, и веревка хвостом потянулась за Уной.
Раздался отчаянный вопль Альфреда, все еще крепко прижатого к груди Уны, но, к его счастью, не к той стороне ее, которая совпадала с линией движения. Однако донесся страшный треск, посыпался каскад обломков досок, известки, все закрыла пелена пыли, сквозь которую доносились крики ужаса, заглушаемые ревом:
— Он мой! Не отдам! Он мой!
К тому моменту, когда мы добрались до окон, Уна уже преодолела все препятствия. Нам было хорошо видно, как она несется галопом по дороге, делая около десятка миль в час, волоча без видимого усилия на буксире около полудюжины полицейских и пожарных, намертво вцепившихся в веревку.
У сторожа хватило смекалки закрыть выездные ворота. Сам он, спасая свою жизнь, успел скрыться в кустах, когда Уна была уже в нескольких ярдах от него.
Ворота, однако, не были препятствием для Уны — она шла напролом. Правда, при столкновении с ними она чуть дрогнула, но ворота развалились и рухнули.
Альфред размахивал руками и дико брыкался. До нас долетел слабый крик о помощи. Всю связку пожарных и полицейских проволокло по железному лому, в котором она и застряла. Когда Уна скрылась из наших глаз, только две темные фигурки продолжали героически цепляться за веревку.
Внизу раздался рокот заводимых моторов. Диксон крикнул, чтобы нас подождали. Мы слетели по задней лестнице и умудрились вскочить в пожарную машину в ту самую минуту, когда она тронулась.
Пришлось задержаться, чтобы убрать с пути обломки ворот, а затем мы помчались по проселочной дороге в погоню. Примерно через четверть мили след ушел в сторону по узкой, круто спускающейся вниз тропинке. Здесь мы бросили машину и пошли пешком.
На дне лощины находится, вернее, находился переброшенный через речку старый мостик для гужевого транспорта. Он выдержал бы несколько сот вьючных лошадей, но расчеты его строителей не предусматривали ничего подобного галопирующей Уне. К моменту нашего прихода центрального пролета моста уже не существовало, а пожарник помогал полисмену вытащить на берег бесчувственное тело Альфреда.
— А где же Уна? — взволнованно спросил Диксон.
Пожарник взглянул на него и молча показал на середину реки.
— Кран! Немедленно пошлите за краном! — требовал Диксон, но всех интересовала не судьба Уны, а процесс обезвоживания Альфреда и работы по его оживлению.
Боюсь, что приобретенный опыт навсегда изменил характер взаимоотношений, существовавших ранее между Альфредом и его немыми друзьями. В грядущем потоке судебных исков, контр-исков и контр-контр-исков я буду фигурировать только в роли свидетеля. Но Альфред, которому придется выступать, разумеется, в разных качествах, заявил, что когда его жалобы на нападение, похищение, попытку… впрочем, в его списке еще много других пунктов, так вот, когда они будут удовлетворены, он намерен переменить занятие. Ему трудно смотреть в глаза корове или какому-либо другому животному дамского рода, не испытывая предубеждения, которое может повлиять на верность Альфредовых профессиональных суждений.
Дела сердечные
Элиот внезапно запнулся на полуслове. В другом конце зала ресторана «Д'Авиньон» стоял метрдотель и таращил на него глаза, причем каждая черточка большого выразительного лица Жюля дышала беспокойством, определенно создавая атмосферу драматичности.
Джин проследила за взглядом своего спутника.
— Что это с ним? — спросила она.
— Понятия не имею, — пожал плечами Элиот.
Как завороженные, наблюдали они за Жюлем. Плавно покачиваясь, как дирижабль, управляемый умелой рукой, метрдотель с достоинством нес большую массу своего тела между столиками, пока не остановился возле них. Выражение плохо скрываемого ужаса на его лице заинтриговало Элиота.
— Что, суп отравлен? — дружелюбно поинтересовался он.
Жюль, даже не улыбнувшись, продолжал излучать страх и смятение.
— Прошу прощения, мсье. Мне очень жаль. Произошла ошибка, — произнес он, делая ударение на каждом слове.
Элиот воспринимал исходящие от него звуки так, как он обычно слушал людей, пока не привыкал к их речи. Одна из проблем практикующего логопеда состоит в том, что куда бы он ни пошел, он нигде не может забыть о своей работе. Любой незнакомец, произнося слова, сообщает о себе дополнительную информацию — откуда он родом, где получил образование, где живет сейчас. Каждый звук, издаваемый им, немедленно анализируется, принимается во внимание абсолютно все — его полость рта, губы, язык, то, как он их располагает по отношению друг к другу при произнесении слов. Все это представляет собой такой большой профессиональный интерес, что зачастую сама речь не достигает той цели, для которой она произносилась.
Так произошло и на этот раз. С первых же слов Жюля Элиоту стало очевидно, что кто-то из его родителей — скорее всего мать — уроженец юга Франции; что сам Жюль воспитывался в Англии; что при желании он мог бы говорить на превосходном английском; однако сознательно из профессиональных соображений сохранил материнский выговор, привнеся в него акцент Сохо, пока такая манера говорить не вошла в привычку; а его жесты свидетельствовали о том, что он чрезвычайно педантичен и во всем любит порядок. Всего несколько слов — и столько информации!… На сами слова Элиот, правда, не обратил внимания.