Жизнь Антона Чехова
Шрифт:
Станиславский, по собственному признанию, «насиловал творчество большого художника»: Антона надо было заставить дописать «Трех сестер» к концу лета. Тот же как будто никуда не спешил: и к следующему сезону пьеса не опоздает. А Ольге уже хотелось заполучить в Москву и пьесу, и ее автора. Не мог бы он продолжить работу в гостинице «Дрезден»? В ее письмах зазвучали жалобы – «Было бы слишком жестоко расстаться теперь на всю зиму» – и уже строились планы провести будущее лето «где-нибудь в деревне». Как и Комиссаржевскую, ее тянуло на откровенные разговоры: «Мы так мало с тобой говорили, и так все неясно». Однако Антону претило выяснение отношений, да еще «с серьезными лицами». Ольга пускала в ход и ласковое кокетство: «Помнишь, как ты меня на лестницу провожал, а лестница так предательски скрипела? Я это ужасно любила». И проявляла участливую заботу: вытирают ли пыль у него в кабинете? «С матерью не ссоришься? А с Машей ласков?» – спрашивала она в письме от 16 августа. Из Москвы она прислала ему еще один кактус – «зеленого гада». Вместе с другими актерами МХТа бдительно следила за его работой: как и Немирович-Данченко
Крымское лето подходило к концу. Чеховское подворье покинул один из ручных журавлей, а другой, ослепший на один глаз, тоскливо ходил по пятам за садовником. Горничная Марфа Моцная оставила Чеховых, перебравшись в Ливадию к дядюшке. Однако и теперь Антон не чувствовал желанного уединения – он стал просить Машу забрать к себе на осень Евгению Яковлевну. Сестра сопротивлялась: «Но если бы ты знал, как мне трудно было отвозить ее в Крым! Я в Москве в смысле хозяйства устроилась на студенческий лад, кровати совершенно нет, посуды тоже мало, все весной я отправила в Ялту Ведь польют дожди, начнут у нее ноги ломить, холодно, сыро».
Она подозревала, что Антон куда-то собрался, и спрашивала: надолго ли? Самой же ей хотелось походить в Москве по театрам, и Евгению Яковлевну она согласилась взять к себе лишь с января. Антон поступил по-своему: 23 сентября он посадил Евгению Яковлевну на пароход в Севастополе; там знакомые Чехова попытались накормить ее обедом (от которого она отказалась, боясь за свои вставные зубы), а потом проводили на московский поезд.
«Очень благодарю тебя, большое спасибо, что мне доставил удовольствие» [495] , – написала Евгения Яковлевна Антону, добравшись до Москвы. Маша, недовольная поворотом событий, ограничилась припиской к письму матери. Ольга повела Евгению Яковлевну на зрелищную историческую драму «Царь Федор Иоаннович», открывшую новый сезон МХТа. Евгения Яковлевна изъявила желание побывать и на «Снегурочке», но отнюдь не стремилась увидеть пьесы сына. (Как и Павел Егорович, она полагала, что литературный труд Антона являл собой презренный и недостойный упоминания источник дохода.) Ольга писала о ней Антону 11 октября: «Бедная, ей все чудится, что я заграбастую ее Антошу и сделаю его несчастным!» Евгения Яковлевна благосклонно воспользовалась гостеприимством Ольги, однако продолжала оставаться настороже. Антон блаженствовал в одиночестве и не поддавался на искушения Ольги: «Неужели тебе не хочется увидеть твою актрису, поцеловать, приласкать, приголубить? Ведь она твоя» [496] .
495
ОР. 331 33 126. Письма Е. Я. Чеховой А. П. Чехову. 1875–1904. Письмо от 6.09.1900.
496
Купюра в: Переписка А. П. Чехова. 1934. См.: ОР. 331 76 5. Письма О. Л. Книппер А. П. Чехову. Сентябрь 1900.
Пьеса «Три сестры» между тем приобретала более ясные очертания, хотя Антон и пожаловался Ольге, что одна из его героинь «захромала». Пришло письмо от Ю. Грюнберга, управляющего конторой издательства Маркса: прослышав, что Чехов работает над новой пьесой под названием «Две сестры», они захотели включить ее в седьмой том сочинений. Антон ответил, что даст пьесу лишь после того, как она будет поставлена на сцене и напечатана в журнале.
Гостей, стремившихся в Аутку, Антон решительно отваживал – исключение было сделано лишь для неугомонного Сергеенко [497] и для Ольги Васильевой. Став к тому времени независимой восемнадцатилетней барышней, она приехала в Ялту из Ниццы в сопровождении няни и трехлетней девчушки Маруси, которую взяла на воспитание из смоленского сиротского дома. Антон привязался душой к ребенку, чем немало удивил писателя Куприна, наблюдавшего, как Маруся, забравшись к Чехову на колени, что-то лепетала и теребила ручонками его бороду. Антона едва ли кто раньше видел в подобных сценах публичного проявления нежных чувств – разве что по отношению к таксам Брому и Хине. А если бы кому попались на глаза письма Антона Васильевой, где он называет себя Марусиным «папашей», то слухи полетели бы во все стороны со скоростью лесного пожара.
497
См.: Сергеенко
Девятого сентября сгорел ялтинский театр; Антона это не слишком огорчило: «Он был здесь совершенно не нужен, кстати сказать» [498] . Жизнь в Аутке со старухой Марьюшкой в качестве кухарки была несладкой: Антон писал «Трех сестер», довольствуясь постными супами и рыбой. От работы его отрывали лишь приступы кашля, попавшие в мышеловку мыши и Каштан, чью лапу раздавило повозкой. О близких своих Антон не беспокоился. Ваня и Маша на брата сердились, «а за что – неизвестно», – писал он Ольге. Та же все настаивала на его приезде в Москву; Антон в ответ пытался найти оправдание их жизни порознь: «виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству». Чехов и не помышлял о поездке в Москву до завершения работы над пьесой; туда он думал выбраться лишь к началу репетиций, поскольку не решался доверить Станиславскому четыре «ответственных» женских роли. Ольге же тем временем понадобилась его моральная поддержка: ее огорчали недружелюбные отклики прессы на спектакль «Снегурочка», в пьесе «Одинокие» Станиславский слишком выставлял себя напоказ, а на спектакле «Иванов» в зрительном зале звучали антисемитские высказывания.
498
Спустя два месяца в Москве сгорел магазин «Мюр и Мерилиз». (Год назад Антон сказал в шутку Щепкиной-Куперник, что всех пишущих пьесы женщин надо загнать в «Мюр и Мерилиз», а магазин поджечь.) Пожары в Ялте и Москве вдохновили Чехова на изображение пожара в пьесе «Три сестры».
Двадцать третьего октября, послав вперед себя череду телеграмм, Антон прибыл в Москву с рукописью пьесы «Три сестры». На следующий день он прочитал свое творение труппе МХТа. Ответом ему была сконфуженная тишина в зале – никто не ожидал, что пьеса будет столь сложной и безрадостной. Затем Чехов посмотрел спектакль «Доктор Штокман» Ибсена. Вернувшись к себе в гостиницу «Дрезден», он обнаружил там соблазнительную записку Ольги: «Сиди в „Дрездене“ и переписывай [пьесу], я приеду, принесу духов и конфет. Хочешь? Ответь, да иль нет?»
Двадцать девятого октября Антон присутствовал на читке пьесы «Три сестры», и Станиславский был поражен робостью и застенчивостью автора. А в чеховском окружении, напротив, росло возбуждение. Миша писал, что даже малознакомые люди в поезде интересуются, когда у Антона свадьба и что какая-то актриса видела, как Немирович-Данченко предлагал выпить за супружеский союз Книппер и Чехова: «Было бы очень приятно, если бы эти слухи оправдались» [499] . Гадали об этом и в Ялте; в дневнике Лазаревского 12 ноября появилась запись: «Слыхал, будто Чехов женился… Не верю. А впрочем, на Андреевой разве. Нет, не может быть. Книппер разве?»
499
См.: Чехов С. М. О семье Чеховых. Ярославль, 1970. С. 196–198.
Своему ялтинскому знакомому Исааку Синани Антон и Маша обещали присматривать в Москве за его сыном-студентом Абрамом. Но 28 октября случилась беда: юноша покончил с собой. Антон вызвал отца в Москву на похороны, сообщив, что сын умер «от меланхолии». Машу он предупредил, чтобы та ненароком не проговорилась в Ялте о причине смерти. В день похорон Абрама Чехов посмотрел пьесу «Одинокие» – ее герой тоже лишает себя жизни. Неделю спустя скончался Юлий Грюнберг, редактор Антона в издательстве Маркса. Чехов дорабатывал пьесу «Три сестры» в мрачнейшем расположении духа. Между тем Комиссаржевская по-прежнему добивалась от него новой пьесы. Дав актрисе понять, что ее ожидания тщетны, Антон воззвал к ее жалости: «Днем, с утра до вечера, верчу колесо, т. е. бегаю по визитам, а ночью сплю как убитый. Приехал сюда совершенно здоровым, а теперь опять кашляю и злюсь, и, говорят, пожелтел». Днем Антон обретался у Ольги и Маши, а спать уходил в гостиницу. Ему уже давно следовало бы уехать из Москвы: ноябрьские промозглые холода были для него губительны. Газета «Новости дня» распространяла слухи, что он собрался то ли в Африку, то ли в Америку и что постановка пьесы «Три сестры» откладывается.
На самом же деле именно «Три сестры» стали причиной его задержки в Москве. А также Суворин. Чехова задело, что ему не сообщили о недавней свадьбе Насти. Он осыпал упреками своего бывшего патрона: «К Вашей семье я привязан почти как к своей» – и попросил его приехать в Москву. Несмотря на загруженность театральными делами, Суворин незамедлительно примчался на зов Антона. В дневнике он записал: «Чехов уезжал на юг, в Алжир, просил меня приехать к нему. Я хотел вернуться в среду 22-го к генеральной репетиции „Сынов Израиля“, или „Контрабандистов“, как мы, с согласия Крылова, окрестили пьесу. Чехов отговаривал. Я остался. В середу можно было видеть Л. Н. Толстого. Из Петербурга мне телеграфировали, что можно не приезжать. <…> В четверг, 23-го, разыгрался скандал в Малом театре. Я приехал в 12 утра с курьерским».
Мелодрама из жизни контрабандистов, которую ставил в своем театре Суворин, была совместным творением автора водевилей Виктора Крылова и крещеного еврея Савелия Литвина. Ее одиозная антисемитская направленность возмутила даже петербургскую публику. На премьере спектакля подстрекаемые Лидией Яворской зрители швыряли на сцену бинокли, галоши и яблоки. Не выдержав позора, любимый зять Суворина, Алексей Коломнин, через день умер от разрыва сердца. Чехов и на этот раз остался безучастным к суворинскому горю.