Жизнь Антона Чехова
Шрифт:
Глава 37
По вызову Суворина
октябрь 1892 – январь 1893 года
Внебрачный сын конюха и мещанки, Павел Свободин был ведущим актером петербургских театров. В возрасте сорока двух лет он умер прямо на сцене. В тот вечер на спектакле был Владимир Немирович-Данченко: «Свободин на пороге упал. Это могло быть принято публикой за излишний эффект, так как не указано ремаркой автора. Но это был первый приступ смерти. Свободин, однако, имел еще силы выйти два раза на вызовы публики. Затем он пришел в свою уборную, начал переодеваться для последнего действия и вдруг, схватившись за горло, с криком „рвите, рвите“ упал навзничь».
Антону подали суворинскую телеграмму как раз в тот момент, когда он выезжал из дома к больным. Вспоминая Свободина в письме к Суворину, Чехов упомянул лишь о том, как сильно был привязан к нему актер, и умолчал о своих чувствах к нему. На похороны он не поехал. В последнее время ему слишком часто приходилось бывать на них, а в
Павел Егорович, истовый блюститель православных обрядов, оказался в Петербурге весьма кстати. В письме от 12 октября он докладывал Антону: «Я был два раза на Панихиде при многочисленном присутствии его почитателей на Волковском кладбище, отпевание было торжественное <…> Я принес ему за его два визита [к] нам в Мелихово сердечную молитву о успокоении его души. <…> Он не хотел от нас уехать, все прощался <…> Саша с семьею Вам кланяется и просит, чтобы ему продать земли десятин пять или шесть для постройки Дома на всякий случай для его семьи, ибо у него уже семья умножается, и предполагает сделать себе оседланность. Меня очень радует, что у них в семье водворилась трезвость, любовь, мир, тишина и спокойствие. Дай Бог и у нас так».
Александр решил отказаться не только от спиртного, но и от мяса. Сотрудничество Антона с «Русской мыслью» стало вызывать у старшего брата опасение за собственное место, поскольку Суворин снова погрузился в меланхолию и в газете начал хозяйничать Дофин, Александра ненавидевший. Не мешало задуматься о своей позиции в «Новом времени» и Антону – за полтора года он не написал для Суворина ни строчки. В Мелихове, в окружении коллег, соседей и нуждавшихся в нем крестьян, он чувствовал себя вполне довольным жизнью. Лишь жандармы вызывали у него раздражение. Между тем из Москвы стали раздаваться призывные голоса сирен. Лика Мизинова дала Антону понять, что нуждается в утешении. Она первая нарушила молчание и в письме от 8 октября взмолилась: «Я прожигаю жизнь, приезжайте помогать поскорее прожечь ее, потому что чем скорее, тем лучше. <…> Вы когда-то говорили, что любите безнравственных женщин, – значит, не соскучитесь и со мной. Хоть Вы и не отвечаете на письма, но теперь, может быть, и напишете что-нибудь – потому что переписка с той женщиной, какой становлюсь я, право, ни к чему не обязывает, да вообще я гибну, гибну день от дня и все par d'epit [260] . Ax, спасите меня и приезжайте. До свиданья. Л. Мизинова».
260
C досады (фр.).
Ваня наконец навел порядок в новой казенной квартире, и теперь Чеховым было где остановиться в Москве. Пятнадцатого октября, закрыв свой участок в связи с упразднением холеры, Антон на два дня приехал в Москву. Там он отобедал со своим и редакторами и бывшими врагами Лавровым и Гольцевым, а встретиться с Грузинским и Ежовым не пожелал. Не исключено, что он общался с Ликой, поскольку на выходные она вместе с Машей приехала в Мелихово. Вслед за ними туда вернулись и Антон с Павлом Егоровичем.
Впрочем, сочувствия от Антона Лика не дождалась. Суворину он написал, что ему «скучно без сильной любви», а Смагину признался: «Новых привязанностей нет, а старые ржавеют мало-помалу и трещат под напором всесокрушающего времени». Антон мечтал о путешествиях, еще более дальних, чем прошлогодний тур по Европе. Зимой он собирался засесть за работу, чтобы накопить денег на поездку в Чикаго на Всемирную выставку, куда собирался и Дофин. Но прежде всего ему надо было показаться в Петербурге. Анна Ивановна Суворина дважды приглашала его: «Антон Павлович! Неужели мой образ исчез совершенно из Вашего сердца? Неужели Вы не хотите видеть меня? А мне страшно вдруг захотелось с Вами увидеться, говорить <…> Неужели Вы до сих пор не можете утешиться, что Леночка Плещеева избрала не Вас, а другого? Да ведь Вы сами были виноваты и, потом, разве можно было предполагать!!!.. Приезжайте, голубчик Антон Павлович, я Вас здесь сосватаю, у меня уже есть на примете» [261] .
261
ОР. 331 59 46. Письма А. И. Сувориной А. П. Чехову. Без даты. С. 36–37.
Еще одно письмо Антону она отправила на следующий день, 26 октября: «Антон Павлович, вчера я Вам послала шутовское послание, а теперь пишу серьезно и прямо требую Вашего приезда. Алексею Сергеевичу нездоровится, с ним делаются какие-то головокружения, прямо я и Леля бьемся и беспокоимся ужасно. Просим Вас помочь нам».
Антон с приездом не торопился. Суворину он посоветовал (совершенно в духе врачей из собственных пьес) принимать валериановые капли и иметь при себе складной походный стул. Однако тот в ответ прислал письмо столь отчаянное,
262
Доктор Оболонский, охотник за богатыми пациентами, тоже выразил беспокойство: «Слышал я <…> что Вы там существуете для А. С. Суворина и что Ваше пребывание зависит от степени его болезни. Говорят, что он болен серьезно. У меня к Вам вот какая просьба: Вы с Сувориным хороши и для него все-таки Бог, ибо Вам и в Вас он верует безусловно. Устройте так, чтобы он позвал меня посмотреть его». См.: ОР. 331 54 7. Письма Н. Н. Оболонского А. П. Чехову. 1898–1901.
Суворина он нашел вполне здоровым и приписал его недуг типичной возрастной хандре. Как всегда, они с Антоном завели долгие разговоры под вино и устрицы [263] . Когда Суворин умолкал, Антон редактировал газетные материалы, которыми ведал Дофин; среди них попалась ужаснувшая его статья В. Святловского «Как живут и умирают врачи», изобиловавшая примерами самоубийств и смерти от чахотки и брюшного тифа.
В Москву Антон вернулся 7 ноября не в лучшей форме: путешествуя из экономии третьим классом, чуть не задохнулся от табачного дыма. Дорога в Мелихово по укатанному снегу показалась куда приятнее. В выходные на головы братьев Чеховых свалились их подружки: Лика, графиня Мамуна и Александра Лесова. Лика была не в духе: ее обществом интересовалась лишь графиня Мамуна, не желавшая оставаться наедине с Мишей. В ближайший вторник Лика уехала с Машей в Москву. Вскоре она познакомилась с новой чеховской приятельницей, молодой поэтессой Татьяной Щепкиной-Куперник. Нельзя сказать, чтобы встреча обрадовала ее, так как к концу ноября она уже писала жалобные письма: «Досадно мне было, что я опять не выдержала характера и поехала в Мелихово. <…> Опять не знаешь, куда деться от тоски и от сознания, что никому-то не нужна…» Антон по-прежнему избегал отвечать ей всерьез, намекая, что ее тоска не мешает ей ходить по концертам в новом голубом платье (об этом он узнал от Маши). От имени «Ликиного любовника» он написал грозное письмо Трофиму, еще одному ее воображаемому воздыхателю: «Если ты, сукин сын, не перестанешь ухаживать за Ликой, то я тебе, сволочь этакая, воткну штопор в то место, которое рифмуется с Европой. Ах ты, пакость этакая! Разве ты не знаешь, что Лика принадлежит мне и что у нас уже есть двое детей?»
263
В Петербурге Антон заодно обследовал Лескова, который думал, что скоро умрет и что его врачи скрывают истинное положение дел. Лескова Антон обнадежил, а другим сказал, что писателю осталось жить не больше года.
В конце ноября дороги занесло снегом, и Мелихово оказалось отрезанным от мира. Антон работал над книгой о Сахалине и писал медицинский отчет земской управе. Фраза «par d'epit» из письма Лики вдохновила его на новый рассказ, «Володя большой и Володя маленький» – историю молодой женщины, «с досады» вышедшей замуж за пожилого полковника, а потом соблазненной и брошенной другом детства. На улице трещал мороз, а Антон в ответ на отзыв Суворина о «Палате № 6» (которую тот прочел с тем большим отвращением, что для этого ему пришлось взять в руки «Русскую мысль») горячо защищал свою писательскую позицию, причисляя себя к лагерю посредственных художников «без ближайших и отдаленных целей»: «Вы горький пьяница, а я угостил Вас сладким лимонадом, и Вы, отдавая должное лимонаду, справедливо замечаете, что в нем нет спирта. В наших произведениях нет именно алкоголя, который бы пьянил и порабощал. <…> Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности и не в наглости, как думает Буренин, а в болезни, которая для художника хуже сифилиса и полового истощения. У нас нет „чего-то“, и это справедливо, и это значит, что поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение».
Суворина чеховское письмо поставило в тупик, и он даже поделился с приятельницей Сазоновой опасением, что Антон «сходит с ума». Сазонова же (еще одна петербургская дама, которой Антон был антипатичен) в дневнике записала, что Чехов, напротив, «себе на уме». В письме к Суворину она обвинила писателя в отсутствии искренности и в желании гоняться за отдаленными целями, в то время как «цель жизни – это сама жизнь». Суворин переслал ее письмо Антону, который остался недоволен, продолжал настаивать на своем и вообще фыркнул, что Сазонова «далеко не жизнерадостная особа».