Жизнь Бальзака
Шрифт:
По иронии судьбы, сразу после помолвки с Монзеглем Лоранс полюбила другого, и именно Оноре внушил ей отказаться от любимого, так как тот был небогат. Избранником Лоранс стал двадцативосьмилетний литератор, с которым Бальзак познакомился в Париже в начале 1821 г. «Значит, ты еще не слышала, что бедняжка Лоранс по уши влюбилась в Огюста де л’Эгревиля? Не подсказывай ей, что я предал дело огласке, но мне с трудом удалось убедить ее, что из писателей выходят ужасные мужья, разумеется, с финансовой точки зрения»216. Впоследствии Бальзак много лет убеждал в обратном Эвелину Ганскую.
Огюст Лепуатвен – или, когда того требовали обстоятельства, Лепуатвен де л’Эгревиль – человек, который, по его словам, «создал» Бальзака217. Он был высок и красив, щеголял военной выправкой, и в глазах у него горели непокорные огоньки. Вот кто стал первой «феей-крестной» Бальзака. Во время визита на съемную квартиру его родителей в Париже один приятель по факультету права рассказал Бальзаку о человеке, который зарабатывает сочинением романов. Бальзак пригласил обладателя ценного качества в самый дешевый парижский ресторанчик – заведение Фликото на площади Сорбонны, «храм голода
Много лет спустя Лепуатвен, по-прежнему стиснутый рамками журналистики, вспоминал о своем великом открытии. В 1841 г. он работал в «Фигаро» (предтече современной газеты) и рассказывал молодому писателю-социалисту, который пришел просить работу: «А знаете, вам повезло, что вы наткнулись на меня. Все, кому я давал работу, добивались успеха. И только я сам ничего не достиг, а я старше, чем они. Я создал их всех! Возьмите старину Бальзака – тоже мое творение! Сколько планов мы с ним строили! Мы вместе написали несколько романов – правда, следует заметить, что это худшие романы Бальзака… В те дни он был молод, очарователен, наивен и счастлив; с ним легко работалось. Он был похож на маленькое пушечное ядро: широкоплечий, примерно как вы, голова росла прямо из живота, а живот – из ног! Он был прилежен и скромен! Теперь его окружает дурная слава – невероятно, я ничего не понимаю! Я знал его, когда он только начинал! Он, сноб этакий, воспринимает себя всерьез и теперь даже смотреть не желает на старого приятеля. Ах, я мог бы такое рассказать вам о нем!»221
В наших глазах у Лепуатвена лишь одно достоинство: он считал Бальзака очень скромным молодым человеком, и его отзыв многое говорит о его собственной всепоглощающей личности. Когда Лепуатвен что-нибудь рассказывал, его слушали раскрыв рот: ни слова правды, но в высшей степени занимательно. Бальзак, что необычно для него, пригласил Лепуатвена к себе домой. Лепуатвену очень понравился Бернар Франсуа; он видел в нем олицетворение старой Франции. Кроме того, они оба питали пристрастие к неправдоподобным историям. Лепуатвена спросили, почему он не был в армии, когда Наполеон завоевывал Европу. Он ответил, что на самом деле его призвали в ружейный батальон, «особый род войск, который Наполеон собирался послать в Индию, чтобы покончить там с англичанами, если бы русская кампания не окончилась такой катастрофой»222. В том темном мире, куда вступал Бальзак, Лепуатвен еще несколько раз попытается создать собственный «особый род войск», пользуясь новой, не такой дорогой властью газет.
В глазах поклонников Бальзака Лепуатвен, сомнительный «бог из машины», который спустился на сцену, как раз когда Бальзак достигает зрелости, всегда считался злым гением. Возможно, дело в том, что для всех, кого привлекали более поздние взгляды Бальзака, личные усилия, пусть и неприметные, всегда предпочтительнее коллективных достижений. Многие считали, что Лепуатвен «портил» Бальзака и подталкивал его на скользкий путь халтуры – или, наоборот, раскрыл ему некие волшебные заклинания, которые и позволили молодому писателю завоевать такую широкую читательскую аудиторию. Что бы Лепуатвен ни сделал, он явно занимает большее место в жизни Бальзака, чем более почтенные или отдаленные фигуры, чье предположительное влияние обсуждается бальзаковедами весьма пространно.
Отец Лепуатвена был актером простонародных Бульварных театров. Повзрослев, Огюст решил, что его хлеб с маслом – литература. Подметив, что романы пользуются огромной популярностью, он заручился помощью нескольких друзей и доказал, что новый товар может быть массовым. Позже Лепуатвен приложил тот же практический принцип к журналистике. С помощью шантажа он часто узнавал самые свежие сплетни и начал завоевывать некое политическое влияние через посредство актрис, которых он умасливал благожелательными отзывами. Возможно, беспощадные бальзаковские карикатуры, в которых изображается бульварная пресса, стали воспоминанием об уроках соавтора. Лепуатвен был человеком откровенно бессовестным, стремившимся к славе. При этом из-за избытка сентиментальности он всегда упускал удобные случаи и был слишком нацелен на победу, чтобы воспользоваться теми лазейками, о которых сам же рассказывал Бальзаку. Лепуатвен был бы разочарован, узнав, как мало сведений сохранилось о нем спустя сто лет. Больше всего он известен как издатель. В 40-х гг. XIX в. он выпускал газету со зловещим названием «Корсар-сатана», которую Бальзак однажды назвал «литературной сточной канавой, по которой течет самая зловонная клевета»223. Производили «зловонную клевету» молодые и наивные литераторы, которым почти ничего не платили. Лепуатвен называл их «маленькими кретинами». Некоторые из этих кретинов – Бодлер, Шанфлери, Анри Мюрже – впоследствии стали выдающимися романистами и поэтами. Подобно Бальзаку, многие из них неохотно признавались в том, что первыми мгновениями славы они обязаны литературному «вампиру», который, почти как Оскар Уайльд, впустил в свою жизнь джинна, а талант других людей – в свою работу.
Разумеется, Лепуатвен преувеличивал, утверждая, будто «создал» Бальзака. И все же его слова напоминают о том, что Лепуатвен стал одной из самых выдающихся «повивальных бабок» во французской литературе XIX в. Кроме того, признания Лепуатвена лишний раз подтверждают, что «Человеческая комедия» – не безупречный замысел, но результат мучительного и монотонного труда. Прежде чем Бальзак сам начал эксплуатировать себя, его эксплуатировал другой. Вот что мог припомнить ему Лепуатвен. Тем не менее определенная доля неловкости в их отношениях все же прослеживается. Так называемые юношеские романы Бальзака (если растянуть пределы того периода, который можно назвать «юностью») не стали литературными шедеврами. Если бы Оноре умер в двадцать восемь лет, почти никто не оплакивал бы потерю гения; его незабвенное имя фигурировало бы лишь в списках из многих фамилий. В лучшем случае автор диссертации назвал бы его «незаслуженно обойденным» и указал на несколько выдающихся абзацев или ловких подражаний Вальтеру Скотту. Сам Бальзак считал свои юношеские романы отдельным видом творчества: они для него незаконные дети, не слишком удачный результат неловких опытов. Роман «Последний шуан» (Le Dernier Chouan), который сам Бальзак называет своим «первым творением», вышел в свет восемью годами позже, в 1829 г. Литературоведы, конечно, утверждают, что способны различить проблески гения в самых бесперспективных начинаниях; к сожалению, такие проблески иногда прослеживались в романах, которые, как теперь точно установлено, написаны одним Лепуатвеном. И совсем другой вопрос – заслуживает ли сожаления тот период в жизни Бальзака, когда он сочинял непритязательные романы на потребу широкой публике. В конце концов, нет никаких причин полагать, что коммерческие критерии не помогли Бальзаку стать одним из самых популярных прозаиков в мире. Есть даже некая ирония в том, что законы рынка вызвали рождение нескольких романов, которые Маркс и Энгельс, вслед за Виктором Гюго, называли блестящим, хотя и непреднамеренным, обличением капитализма.
Родители Бальзака сомневались в том, что сын идет верной дорогой. Бернар Франсуа считал, что потакание вкусам широкой публики позорно и неприлично. Как можно говорить читателям правду и одновременно то, что они хотят услышать? Мода изменчива; сын потратит жизнь, пытаясь подражать другим. Бальзак готов был на жертву. Он считал, что для романистов наступает хорошее время. Тогда как раз отменили закон о цензуре (хотя и ненадолго). Он считал, что скоро настанет время, когда миром будут управлять газеты: «Все, кто так или иначе связаны с прессой, станут важными персонами». «Отец, талант – вот все, что теперь требуется»224. Он пополнял арсенал средств, но его цели оставались прежними. Два года назад он написал «Кромвеля» как залог того, что когда-нибудь его будут упоминать в парламенте: «Писатели – те люди, которых чаще всего разыскивают во время политических кризисов, потому что… они знают человеческое сердце»225. Судя по переписке, Бальзак внимательно следил за ходом выборов и за всеми политическими событиями; он сам вскоре выставит себя кандидатом в депутаты. И все же, если не учитывать каких-нибудь событий, вызванных сверхъестественными силами, ничто не указывало на то, что правительство захочет попросить совета у популярного романиста. Родственники, чьи суждения еще имели значение для Бальзака, даже боялись публичного позора: вдруг жители Вильпаризи узнают, что они приютили у себя порнографа? В конце концов они согласились, но настояли на том, чтобы Оноре писал под псевдонимом. Бальзак охотно подчинился. Решение оказалось мудрым; впоследствии он не раз радовался, что приберег фамилию Бальзак для вещей получше.
Псевдоним, который он выбрал, свидетельствует о его вере в анаграммы, каким бы ни был результат: первые три романа Бальзака подписаны неким лордом Р’Ооне. Фамилии с апострофом выглядели «англичанистыми» и, следовательно, сулили нечто модное и новое. Кроме того, фамилия смутно ассоциировалась с очень популярной «ориентальной» романтической повестью Томаса Мура «Лалла-Рук», которую Бальзак читал и которой подражал во втором варианте «Фалтурны». Лепуатвен, выпускавший сочинения под фамилией Виллергле (анаграмма от л’Эгревиль), одобрил псевдоним Бальзака. Только невежда мог подумать, что человек по фамилии Р’Ооне существует на самом деле; читатели поумнее непременно догадаются, что у автора есть повод прятаться под маску, и купят книгу, чтобы выяснить, что это такое. Вдобавок неизвестный романист мог, если нужно, втянуть себя в собственное произведение в качестве персонажа. Именно так, собственно говоря, начинается «женский» роман лорда Р’Ооне. Бальзак даже собирался посвятить всю книгу «Семейству Р’Ооне». Возможно, именно тогда у него родился замысел изобразить родных в романе «Ванн-Клор». Наконец, откровенно нелепая фамилия будто случайно намекала на нечто таинственное: оккультный знак, руна, какая-нибудь по стыдная тайна…
Предупрежденный семейным врачом Накаром, который вознамерился найти Оноре настоящую работу, лорд Р’Ооне трудился не покладая рук. В июле 1821 г. он закончил «Бирагскую наследницу» (L’H'eriti`ere de Birague), роман в двадцать две тысячи слов. В предисловии сказано, что источником романа стала рукопись некоего дона Раго, бывшего настоятеля бенедиктинского монастыря (альтер эго Этьена Араго, брата знаменитого астронома и друга Лепуатвена). Рукопись якобы опубликовали два «племянника» настоятеля, Виллергле и лорд Р’Ооне. В «предварительном романе, иначе известном как Предисловие» «откровенно» объясняется – «поскольку мы всегда были необычайно скромными людьми», – что рукопись – все, что досталось двум обескураженным племянникам в наследство от злобного дядюшки. Решив извлечь из наследства хоть какую-то пользу, они предложили рукопись издателю. Сам роман представляет собой темную и грозную историю о юной красавице, вынужденной выйти замуж за мошенника, потому что мошенник улестил тещу сочетанием галантности и шантажа. Конечно, действие происходит в старинном замке, но иногда в повествование вторгаются и свежие наблюдения. «Сорокалетнюю женщину, – пишет сын г-жи Бальзак, – никогда не хвалят безнаказанно».