Жизнь Бальзака

Робб Грэм

Оноре считал, что его отправили в Вандомский коллеж по другой, более неприятной для него причине. Она связана с правилом, изложенным в рекламном проспекте школы: «Родителей настоятельно просят не забирать детей домой даже на каникулы». Иными словами, принятый в коллеж ученик телом и душой принадлежал школе до тех пор, пока не завершал образования – или, как случилось с Бальзаком, до тех пор, пока он не переставал функционировать как нормальное человеческое существо. Визиты родителей не поощрялись и разрешались только на Пасху и в дни раздачи наград, один из которых обычно совпадал с Пасхой.

Такова была освященная временем система воспитания, придуманная монахами ораторианского ордена, которые основали школу в 1623 г. В педагогике ораторианцы часто

выступали антиподами своих конкурентов – иезуитов. Их система отличалась более гибким отношением к историческим переменам; можно сказать, что они воспринимали все новомодные веяния. Впрочем, неизменная гибкость помогла ораторианцам в свое время пережить революцию. Школьная форма дополнялась круглой шапочкой и синим воротником; геральдические лилии (fleur-de-lys) на пуговицах в нужное время весьма кстати заменили словами «Искусства и науки». Через несколько лет в школьный катехизис включили Наполеона. Его назвали «человеком, которого призвал Господь в трудное время», дабы он «защитил государство своей мощной дланью». К тому времени, как в коллеж поступил Бальзак, школа была отделена от церкви. Членами ордена ораторианцев оставались всего семь из шестнадцати учителей, да и тех освободили от монастырских обетов. И все же Вандомский коллеж был вопиющим анахронизмом, который гордился своей монастырской атмосферой и освященными временем традициями. Ученики других школ при Бонапарте маршировали под барабанный бой; в Вандомском коллеже, словно застывшем в прошлом, распорядок дня отмерялся ударами колокола.

Большая монастырская школа до сих пор располагается в центре города. За ее старинными серыми стенами, отгородившими коллеж от речушки Луар, притока Сарты, скрывается огромная территория, куда входят «постройки, необходимые в подобных учреждениях»: часовня, театр, изолятор, пекарня, парк и фонтаны. 228 учеников делили на четыре группы: маленькие (Minimes), младшие (Petits), средние (Moyens) и старшие (Grands). У каждой группы были отдельные дортуары и классные комнаты. Двери всех комнат выходили в четырехугольный двор, откуда можно было попасть в столовую.

Таково было историческое заведение, из которого Бальзак вый дет весной 1813 г., не облеченный яркими крыльями гениальности, но еще более замкнутый, чем раньше, – бледный, худой, ошеломленный беспорядочным чтением, замкнутый в себе, поселившийся в своем тревожном мире без каких-либо внешних признаков взросления.

22 июня 1807 г., по прибытии в коллеж, Оноре занесли в журнал под номером 460. Первая характеристика, данная им современниками, была такая: «Возраст – восемь лет и пять месяцев; перенес оспу без осложнений; по характеру сангвиник; легковозбудим и подвержен беспокойству». «Сангвиником» его назвали в том смысле, какой придавался этому слову ранее: веселый, общительный, с румянцем во всю щеку; позже сын директора школы вспоминал, что Оноре был «румяным пухлощеким толстячком»³².

Первая вспышка перевозбуждения случилась с ним в столовой, которой Бальзак посвящает длинный, задумчивый пассаж в «Луи Ламбере» (Louis Lambert). Разговоры за едой допускались, поэтому возник своеобразный «гастрономический обмен»: «Если кто-нибудь из среднего класса, посаженный во главе стола, предпочитал порцию красного гороха десерту, потому что нам давали и десерт, тотчас предложение – “десерт за горох” – передавалось из уст в уста, пока какой-нибудь сладкоежка не принимал предложения и не посылал свою порцию гороха, и она передавалась из рук в руки, пока не доходила до предложившего обмен, и тем же путем отправлялся десерт. Ошибок никогда не бывало. Если возникало несколько предложений подобного рода, то они нумеровались, тогда говорили: “Первый горох за первый десерт”». Шум, поднимаемый двумя сотнями мальчишек, которые менялись блюдами, изумлял посетителей школы. В капиталистических джунглях «Человеческой комедии» столовая в Вандомском коллеже ближе всего к описанию идеального общества.

Другими особенностями Вандомского коллежа, призванными подсластить горечь ссылки, служили участки земли, на которых мальчики сами выращивали овощи, и голуби, которых держали в клетках на стенах. Была также лавочка, где торговали стеклянными шариками, перочинными ножами, карандашами, молитвенниками (их покупали редко) и, если главный ингредиент приносил сам покупатель, голубиным паштетом³³.

Святые отцы (как их продолжали называть) стремились избавить учеников от «тех небольших превратностей судьбы, которые очень часто становятся поводом для сравнения у мальчиков»³⁴.

Повторяю, Бальзак на себе испытал власть денег в послереволюционной Франции. Он получал всего 3 франка карманных денег в месяц. Очевидную скупость его отца можно объяснить другой большой движущей силой, которая действует в мире Бальзака, – простодушием. Бернар Франсуа открыл, что бедность и спартанские привычки – вернейшая дорога к счастью, а поскольку обычно для того, чтобы прийти к подобному выводу, требуется вся жизнь, его сын наслаждался бесценным преимуществом быть бедным еще во время обучения в школе. Возможно, Оноре усомнился в отцовской философии, когда заметил, что у его друзей всегда хватает денег на мелкие радости жизни.

С точки зрения спартанских привычек Вандомский коллеж не оставлял желать ничего лучшего. На картине, где изображен урок математики того времени, изображается учитель, который преподает в шляпе, с поднятым воротником, несмотря на то что в классной комнате есть большая печь³⁵. Бальзак часто вспоминает о теплом и мягком климате своей родины, всего в 35 милях от коллежа, где на солнце нежатся виноградники Вувре. В монастырских стенах Вандомского коллежа он больше всего страдал от холода: «Каждую зиму он отмораживал руки и ноги. Довольно часто это спасало его от наказания розгами, которое тогда еще широко практиковали, и его просто оставляли после уроков»³⁶. Кожаные перчатки презирались; их носили только маменькины сынки. Все, кто смел щеголять в кожаных перчатках, скоро обнаруживали, что их перчатки безнадежно испорчены – их бросали на горячую печку, где они усыхали.

В дортуарах было не лучше – они кишели клопами, в них воняло, полы были покрыты таинственным «общим гумусом», оставленным «тысячей учеников». Вносили свой вклад и другие, более простые источники «гниения, создающего определенную атмосферу»: ведра с холодной водой, которой умывались по утрам, еда, украденная из столовой, голуби, плесневевшие в шкафчиках³⁷. Каждый дортуар был поделен на отсеки в 6 квадратных футов, с решетками поверху и решетчатыми дверями. Каждую ночь двери с лязгом запирали. В 1810 г. Жозеф де Местр по ошибке называет такой старинный тип дортуара данью прошлому; он сожалеет о его утрате, ибо «порок так заразителен». В школах-интернатах мысли, слова и книги, особенно порочные, распространяются, как заразная болезнь³⁸.

Сначала Оноре редко бывал в таком положении, когда можно было бы говорить о «заразе». Почти все время он проводил в «тюрьме». Это означало одно из двух. Правонарушителя либо запирали в своем отсеке в дортуаре (на школьном сленге, сохранившем смутные воспоминания о средневековой пытке, такие отсеки назывались «деревянными штанами»); либо, если позволяла погода, его сажали в «альков», маленький чулан под лестницей в группе младших, где гуляли сквозняки.

Бальзака можно было бы заподозрить в преувеличении важности заточения в юные годы. В конце концов, тюремные камеры – питомник многих романтиков. С самого начала XIX в. поэтов так и тянет философствовать в чуланах и ватерклозетах. Однако распорядок жизни в Вандомском коллеже почти не допускал отклонений. Мрачные воспоминания, которым Бальзак предается в «Лилии долины» и «Луи Ламбере», с радостью подтвердил много лет спустя школьный сторож: «Помню ли я мсье Бальзака? Еще бы мне его не помнить! Я имел честь сопровождать его в тюрьму больше ста раз!»³⁹