Жизнь без Карло. Музыка для экзальтированных старцев
Шрифт:
Я его помню, хоть и маленький совсем был тогда: он был всегда весёлый, лысый и круглый.
Директору ресторана в общем-то вовсе не обязательно уметь готовить пищу, но готовил он её замечательно. Баба Оля, царствие ей небесное, притом что была большой прибауточницей и знала все самые глубинные тайны народной мудрости, славилась ещё тем, что из любого набора продуктов неизменно готовила абсолютно несъедобное блюдо, которое, едва понюхав, отказывались есть вообще все.
Яков же Абрамович, вернувшись с работы, тоже нюхал это
Умер он от рака, когда мне было лет шесть. На похороны меня не повели, но потом я был с родителями, тётушками и бабушкой на кладбище. Там я собственными руками посадил в землю тоненький прутик в головах у не моего дедушки Якова Абрамовича.
Лет через двадцать пять я снова побывал на той могилке — там стоял огромный тополь. «Это ты посадил», — сказал отец. «Да помню», — сказал я. Тополя растут быстро.
А пару лет назад тётушка рассказала мне историю весёлого Якова Абрамовича.
Двадцати с небольшим лет от роду он, спрятанный на сеновале белорусскими соседями, наблюдал расстрел всей своей семьи. Потом как-то перешёл линию фронта, прибился к какой-то части и, как обычно говорят о ветеранах, дошёл до Берлина. И у меня в детстве была эта, оставшаяся от дедушки Якова Абрамовича, медаль «За взятие Берлина». И та самая медаль за город Будапешт была.
На что-то я их потом сменял, уже в школе, кажется, на фантики от жвачки с миккимаусом. До сих пор стыдно.
Двадцать грамм. дембель
В последний мой день в армии я проснулся с утра с кошмарного бодуна: в прошлый вечер меня провожали, а технический спирт — он и есть технический спирт.
Надел тапочки и обошёл в последний раз часть: свинарник со свинарём Свиридовым из Рязани (он как обычно жрал какое-то говно из грязной сковородки), вещевой склад с тишайшим и сутулым Витей (самым богатым человеком в нашей части), свою собственную художку — там уже сидели неприветливые армяне. Зашёл на почту к лепшему корешу (не в нынешнем смысле, а просто так) Андрюхе. «Ну что, хуйло, — сказал я Андрюхе. — Дедушка поехал домой, а ты тут дальше соси». «Пиздуй-пиздуй», — ответил Андрюха, выпятив челюсть. Мы изо всех сил ударили друг друга в левое плечо, и я пошёл в штаб.
Там капитан Суворов вручил мне военный билет со всеми необходимыми штампами, проездные документы и значок «Ударник коммунистического труда». Капитан Суворов был очень отеческий, как будто это не он пинал меня ногами год назад вместе с комбатом и замполитом, когда у ингуша Евлоева нашли в тумбочке дембельский альбом с моими дружескими шаржами на весь командный состав.
«Ты уж там всех баб сразу не еби», — посоветовал мне капитан Суворов. «Так точно!» — ответил я браво.
Потом ничего не помню. Помню, только как проснулся на второй полке: мне мучительно хотелось блевать. В Ярославле купили пива.
В Москве запомнилось безнадёжное лицо сержанта Ефремова: «Пацаны! Я военный билет потерял!» Но закрутило его людской толпой на станции комсомольская, завертело и унесло куда-то, и никто так и не успел ему помочь.
На конечной станции серой ветки (тогда это была станция южная) меня потряс за плечо дежурный: «Молодой человек — приехали».
Я вышел из метро, повернул направо — мимо гастронома «Ташкент» или, может быть, «Узбекистан», потом налево — на улицу днепропетровская, на которой живёт мой отец.
Зашёл в подъезд. В те времена не было не то чтобы домофонов — даже и слова такого не было. Поднялся на второй этаж, сел на пол возле батареи (идти к отцу в таком виде было стыдно), прижался к ней щекой и вдруг бурно разрыдался.
Плакать в армии было равносильно смерти. А тут я понял, что всё: оно кончилось. Теперь можно.
Потом заснул.
Двадцать грамм. всё
Ну вот я уже вроде бы и рассказал, всё что было. Наверное, на этом всё кончилось. Кончились сны про то, что меня опять забрали в армию, и мне уже много лет как категорически нельзя пить чифирь. Киномеханик Андрюха однажды написал мне письмо, но я на него не ответил. Однажды в Алма-Ате я встретил возле пельменной соло-гитариста Вову из ансамбля «Стремление». Похлопали друг друга по плечам, но не нашли чего друг другу сказать.
Забыли. Всё.
Никто
— Ты кто? — спросили его.
— Я — Буратино! — сказал он и ударил железной рукой в деревянную грудь.
Заменили грудь, подобрали с пола глаза, вытерли об штаны нос, поплевали и вставили обратно.
— Ты кто? — спросили снова.
— Я Железный Дровосек! — и ударил себя деревянной рукой в железную грудь.
Починили руку, прибили гвоздями, нарисовали обратно улыбку, научили есть луковицу.
— Ты кто? — спросили в последний раз.
Молчит. Ничего не понимает. «Да и хуй с тобой» — сказали.
Внезапно что-то понял, заворочался: «Я никто, меня нет, можно начинать всё сначала», — сказал он в пустоту.
А потом он подумал о том, что после смерти у него не будет головы и думать будет уже нечем.
Ну и успокоился.
notes
Примечания
1
Ты всё время играешь в их игру. Если она не мешает твоей.