Жизнь без Карло. Музыка для экзальтированных старцев
Шрифт:
Сосед задумался: «А ведь и правда: кроме тебя, копать некому».
Помолчали. В каком-нибудь кинофильме в этот момент обязательно нужно было бы вставить тоскливый звук от виолончели. По у нас тут виолончелей нету, и звука никакого не получилось.
Другая жизнь. о собаках вообще
Одним из неисчислимых преступлений человеческого рода перед природой, его матерью, является выведение неестественных животных себе на потеху: для ловли лис, зайцев, помещения в бюстгальтер
Выведя безобразных этих существ, человечество не поленилось снабдить их самым худшим из того, что в самом себе накопило: теперь эти животные болеют неврозами, шизофренией, язвой желудка, сенной лихорадкой и мировой скорбью. Они не могут выйти на улицу без того, чтобы без жилетки и ботиночек не заболеть воспалением лёгких или катаром верхних дыхательных путей.
Для них создана целая индустрия из ветеринаров и дорогостоящих артефактов, ибо иначе они не выживут.
И тут вновь появляется собака Степан, который и есть та самая собака, предкам которой, очень-очень дальним, однажды когда-то позволили остаться во дворе. Которая жрёт то, что дадут, спит в снегу и честно исполняет свою обязанность: облаять того, кто не принадлежит к нашей стае, для того чтобы хозяин стаи знал, что к дому подошёл чужой, и вышел с топором.
Как объяснить собаке, кто тут является хозяином стаи, — на этот счёт у собачьих психологов мнения разделяются. Я же не стал мудрствовать: однажды, когда Степан прошлой зимой взялся среди ночи громко жаловаться на нелёгкую свою собачью жизнь, я вылез из-под тёплого одеяла (кто вылезал, тот знает, как это непросто), обул сапоги, подошёл к будке и пнул его со всего размаху сапогом по рылу.
Каковое деяние, наверняка уголовно преследуемое в культурных странах, возымело очень положительное педагогическое воздействие, как то: собака Степан раз и навсегда понял, что фамилия его начинается очень-очень далеко за последней буквой греческого алфавита. И ценность его туловища по нынешним рыночным расценкам не то чтобы нулевая, а скорее отрицательная.
Как очень верно сказал почтальон Печкин: «Таких, как вы, троих на шапку нужно».
А он же, Степан, умный, что-то там соображает. По-своему, по-животному, но уж наверняка не хуже нас.
Деревня. январь. события
Когда к нам в деревню приезжают люди из города, они поначалу опасливо озираются, дышат через раз и немедленно заводят разговор про Кризис. А потом ничего — выпьют чаю или там настоек, кто употребляет, поспят и наутро уже про всё напрочь забывают.
Потому что кризис — это что такое? Это когда жизнь была сильно хорошая, а потом вдруг стала сильно плохая. А тут всё всегда одинаково.
Сосед вон порося зарезал. У бабы Тамары баллон с газом кончился. С утра было семнадцать, а потом внезапно потеплело до двенадцати. Процент полнолуния — сорок восемь.
Двадцать грамм. холод
Ненавижу холод.
Это одна из многочисленных контузий, которые на мне оставила советская армия.
Ну хули там — средняя температура зимой — минус тридцать. Иногда сорок, реже двадцать. Щитовая казарма из гипсокартона. Где-то там в подземелье беснуется кочегар Коля, которого никто ни разу не видал на поверхности, но благодаря ему по трубам струится чистый кипяток. А толку-то? Гипсокартон — он и есть гипсокартон. Плюс пять внутри казармы — это считай ташкент. Кальсоны с облезлым начёсом и суконное одеяльце, обдроченное предыдущими военнослужащими до фанерного состояния.
Засыпать — тут проблем не было. Соприкоснулся ухом с подушкой и тут же орут «рота подъём!!!». Спрыгиваешь, ничего не видишь, ничего не слышишь и чувствуешь только внутри себя очень маленькую скукожившуюся печень, обледенелые почки и сморщенный от горя желудок.
Потом я хрустел в столовой твёрдой как айсберг перловой кашей, запивал её прохладным чаем и старался не думать про то, что впереди у меня двенадцать часов долбления никому не нужной траншеи на свежем воздухе. И ведь лом ещё хуй добудешь — за лом передерутся чечено-ингушские военные строители, ибо лом — он, хоть немного, но согревает. А я буду долбить лопатой — тюк-тюк. На каждый тюк откалывается микроскопическая крошка. Ни пользы, ни тепла.
Зато по этому именно поводу я однажды испытал истинное счастье.
Послали меня как-то со стройплощадки с пустяковым каким-то донесением в часть. Было часа четыре, то есть уже темно, лес. Ну, медведи там, волки чем-то хрустят в кустах — к этому быстро привыкаешь. Мне тогда было уже вообще всё похуй. Если бы меня съел медведь, то апостол Пётр погладил бы меня по голове и сказал бы: «Погрейся пока в предбаннике, потом поговорим».
Передал донесение в штаб, задумался. Ну как задумался — мысли в армии все простые: да ну ё нахуй или а пошли вы все в пизду. Других мыслей не бывает.
Пошёл в рогу, прислушался, как храпит в каптёрке прапорщик Ревякин, и тихо-тихо пробрался в сушилку для валенок — самое тёплое место во всём помещении. Улёгся на трубы с кипятком и счастливо заснул.
Проснулся часа через два от воплей азербайджанского сержанта Файзиева: «Ставить бушлята на сушилька и строиса все на казарма!»
Понял, что больше поспать не дадут. Вылез, мокрый и счастливый, как пизда после бурной ебли. Из меня валил пар, и на лице моём блуждал идиотизм.
Я был тёпл. Наконец-то я был тёпл.
Деревня. про Белого Бычка
Жила-была у нас в деревне старушка. Тихая, никого не трогала, раз в две недели выползала к автолавке.
Потом у неё в Великих Луках убили сына и её забрала к себе дочка из Красноярска.
На место бабушки вселилась племянница её Любаня, у которой в Великих Луках убили мужа, после чего её выпизднули из квартиры. Любаня в деревне занималась самым древним ремеслом, то есть собирательством: грибы, ягоды. То, что собирала, обменивала на самогон. Иногда ездила на родину, то есть в Великие Луки.