Жизнь без Роксоланы. Траур Сулеймана Великолепного
Шрифт:
– Придет время, и ты сядешь на трон рядом со мной. Придет время.
Сдержала рвущийся вопрос: когда? Он прав: всему свое время.
Десять лет назад она была никем, рабыней, которую привели в гарем для услады всемогущего Повелителя. Возможной услады. За десять лет родила пятерых детей, стала любимой женой и вот приведена в тронный зал, пусть и тайно, посажена на престол, пока ночью, и получила обещание, что все будет и открыто, и днем.
Стараясь, чтобы Сулейман не услышал, прошептала:
– Ты прав, я буду сидеть на троне рядом с тобой! Обязательно буду!
Срок пришел, Хуррем села на трон не ночью, а днем и даже не рядом, а вместо. На малый трон, тот, на котором он принимал послов, но не в случае самых важных приемов. Она сама принимала послов, сама! Такого не только Топкапы, но и весь мир не видел.
Да, миру было ведомо, когда правили женщины, получившие власть по наследству или ставшие из принцесс царицами, а потом регентшами при малолетних детях. Но у Сулеймана иначе – бывший раб стал великим визирем, а бывшая рабыня – всесильной султаншей и правительницей.
Но он не пожалел, там, где не всегда могли справиться мужчины, умело действовала женщина. Она писала письма (конечно, не сама, с помощью секретарей, хорошо владевших языком и письмом) королям и королевам, принимала послов и одерживала победы там, где это трудно было бы сделать самым мудрым визирям.
Да, женщины в Европе сидели на тронах, правили из своих спален и даже писали книги и объявляли войны, но это были другие женщины, те, которые не знали стыда и которые своей доступностью никогда не привлекли бы внимание султана.
Или все же привлекли бы?
Он задавал себе такой вопрос и ответить на него не мог. Ревнивый мужчина, предпочитавший быть первым и единственным у любой женщины, которую держал в объятьях, Сулейман не мог представить себе, как можно желать ту, которую уже желал кто-то другой.
Хуррем пожелала учиться! Ей было мало знаний, полученных в школе наложниц Кафы, мало услышанного, вернее, подслушанного на заседаниях Дивана, она хотела знать то, что преподают сыновьям, знать о жизни вне не только гарема, но и Стамбула, всей Османской империи. Хотелось беседовать с Повелителем почти на равных!
И минуты для своих необычных просьб Хуррем находила удачные.
– Повелитель, – вывела Сулеймана из задумчивости Роксолана, – сегодня Мехмед расспрашивал меня о снеге и о других странах.
– Что ты ответила?
– Сказала, что есть такие земли, где снег лежит всю зиму. Но я хотела попросить вас…
– Слушаю.
Он знал, что не драгоценность попросит, не рабыню, не новый наряд, а какую-нибудь книгу или возможность отправиться с ним на лодке на ту сторону Босфора.
Не угадал, попросила другое:
– Я иногда завидую Мехмеду, ему так много рассказывают. А мне только Мария и то, что прочту в книгах сама. Но книги написаны давно. Хотелось бы знать о других странах не только то, что там зимой лежит снег, но и о жизни людей. А еще об истории Османов, о жизни в Стамбуле. Я живу здесь уже столько лет, но не представляю, что лежит за стенами гарема.
– Зачем тебе это?
– Повелитель, невозможно все время говорить о поэзии и соловьях
Сулейман рассмеялся:
– В любой не стоит, мало ли о чем говорят мужчины.
В ответ раздался ее серебристый смех:
– Да уж, не обо всем знать хочу, но о многом. Не только о Стамбуле, о европейских городах и государствах тоже. Мария рассказывала об итальянских городах, но она не везде была и многое забыла. Позвольте мне слушать французского посла, да и других тоже?
Что ж, это полезное стремление, пытливый ум Хуррем может приметить то, что пропустит искушенный разум Ибрагима. Конечно, это не так просто осуществить, потому что Сулейман не мог допустить к Хуррем кого угодно, но придумать можно.
Сулейман вспомнил о занятном французе Жане Франжипани, с которым Хуррем разговаривала так свободно. Вот такого болтуна, который, кажется, не станет развращать его любимую, пожалуй, можно пригласить. Купцов и разумных иностранцев в Стамбуле много, нужно только быть уверенным, что приглашенный для Хуррем учитель не будет на нее слишком сильно влиять.
– Я подумаю.
Он решил, что для начала сам будет присутствовать при таких беседах. А еще, что не стоит привлекать к этому Ибрагима. Тогда кого? Вопрос не из легких.
Можно было смело сказать, что таких наложниц у него еще не было, и не только у Сулеймана, вообще в гареме. Или были, но все прежние султаны старательно скрывали, чтобы не развращать остальных обитательниц гарема?
Эта мысль подсказала Сулейману пожелание:
– Только чтобы никто в гареме об этом не знал, иначе и занятий не будет.
Скорее всего, ничего из этого и не вышло бы, не определи Сулейман в начальные учителя своей Хуррем Бирги Атауллу Эфенди, который занимался и с Мехмедом тоже. Конечно, для Атауллы главным было религиозное просвещение необычной ученицы, и Роксолана, страстно желавшая несколько иных знаний, прежде всего о жизни людей за пределами Врат Блаженства, чуть приуныла. Она внимательно слушала рассказы о шиитских святых, о пророках, их словах и деяниях и ломала голову над тем, как объяснить султану, что это все не то.
Все разрешилось неожиданно просто: однажды Мехмед в присутствии матери стал повторять рассказ Атауллы Эфенди, который сама Роксолана слышала только что. Заметив, что мать рассеянна, шехзаде привлек ее внимание, на что Роксолана невольно откликнулась:
– Я знаю об этом.
– Откуда, ведь эту историю рассказывает только Атаулла Эфенди?
Отговориться удалось, но Сулейман понял, что, если хочет скрыть обучение Хуррем, нужно искать другого учителя.
Роксолана воспользовалась случаем и попросила подыскать путешественника. Удалось, нашелся еврей, который после изгнания семьи из Испании поневоле жил во многих городах и много знал. Он не подозревал, кого именно обучает, вернее, кому рассказывает о Европе. Роксолана, сидевшая за ажурной решеткой, задавала бесконечные вопросы, но кому принадлежит звонкий, словно звук серебряного колокольчика, голос и смех, Иосиф не догадывался.