Жизнь без света
Шрифт:
Девчонки тогда все и моя сестра тоже, ходили с косами, длиннющими, с одной или двумя. В косы банты вплетали, бедные, вот морока – утром заплетать, на ночь расплетать, расчесывать, а банты утюгом гладить. Утюг тоже непростой, тяжеленный, чугунятина, не электрический – на углях. Угли горящие внутрь утюга в специальную дверцу накладывали, утюг нагревался, тогда гладить начинали – кошмар! Сестра погладит, погладит, остановится, утюгом из стороны в сторону помашет, чтобы угли лучше горели и утюг лучше грели. Но это так, это к делу мало относится, а относится то, что подучил я пацанов в классе вот какой проказе – через парту вперед парнишка перегнется, бант у девчонки, что впереди сидит, тихонько расплетет, чтобы не учуяла, и за спинку сиденья бант-то привяжет. Девчонку к доске
Никакой организации он не раскрыл, а я свои проказы и пакости не оставил, хотя 1-ю и 2-ю четверть окончил на одни «пятерки», наверно, от того, что учиться было интересно. Учитель наш вел все предметы: и Родную речь, и чистописание, и арифметику, и физкультуру, и труд, и пение. Мне все предметы нравились, и петь я любил, даже солистом был. Помню на школьном Новогоднем утреннике распевал: «Апельсины, мандарины и миндаль не растут на елке, не растут на елке – очень жаль!» и еще на гармошке себе подыгрывал, а на 23 февраля уже две песни про Красную армию спел.
Тогда же в феврале на перемене драка случилась, пацан из нашего класса, неказистый такой пацан, ниже меня ростом, ударил мне кулаком прямо в глаз. Учитель поставил меня в угол. Стою, а в глазу черный шарик бегает. Дома про драку и про шарик рассказывать не стал, утром проснулся, в глазу краснота, отец повез к окулисту. Окулист посмотрел и сказал: «Давай, выкладывай, как дело было?» Делать нечего, рассказал. Повезли меня в больницу, в город. Пиявками лечили – все без пользы, глаз пришлось удалить. Вернулся в школу с протезом вместо глаза. Странно, но ни одноглазым, ни циклопом не дразнили, вообще не дразнили, а пацана, что в глаз меня ударил, стали презирать, даже учитель стал к нему по-другому относиться. А что толку? Зрение у меня стало пропадать, с последней парты меня пересадили на первую – я уже не мог ни писать, ни читать, но год я доучился и на все «пятерки». Книжку мне, как отличнику, подарили – «Рассказы о В.И. Ленине» Кононова. Что там в этих рассказах было, я так и не узнал – глаукома перешла на левый глаз. Глаукому тогда, по сути, не лечили, капали капельки пилокарпин, но проку от них не было.
Потом была медкомиссия, на ней меня зачем-то попросили перечислить всех космонавтов, их тогда еще немного было, вопросы глупые какие-то задавали, может, думали, что деревенский, умственно отсталый, в общем, муру какую-то спрашивали. Выспросили и дали направление в интернат для слепых. Переживал я не сильно, паники, ужаса, что ослепну не было, зрение какое-никакое еще осталось, и ведь лето! Целое лето впереди!
Лето прокантовался с друзьями-корешами, ходили купаться на Карасевку. И ведь все и всё лето босиком, еще и осень прихватывали. Босиком и в трусах черных, сатиновых, их почему-то «семейными» называли. Нам их мать шила: и мне, и брату, машинка швейная у нас уже к тому времени была, подольская, хорошая, крепкая – маманя днем на работе, а я чехол фанерный с машинки сниму и ну ручку крутить! Машинка стрекочет – это я как будто из пулемета, из «максима» во врагов строчу.
А к июню зимняя грязь на дорогах в пыль разобьется, на солнце раскалится, и бежишь по этой мягкой, как пух из подушки, пыли, ноги по щиколотку, а то и выше, утопают, и так это здорово! Если колючку в ногу загонишь, тоже не беда – тут же сам зубами и вытащишь, а если не дотянешься, из ребят кто-нибудь поможет. Ногу или руку где ободрал, так у обочины подорожник растет. Сорвал листик, помял, плюнул на него и на вавку прилепил. До речки добежим, на плотину, с плотины в воду! С разбегу! Кто помладше – тот бомбой, т.е. мягким местом, а постарше – те «щучкой» или «ласточкой».
Речка-то Карасевка раньше совсем никакая – плюнешь, на тот берег попадешь, но вода в реке круглый год, не пересыхала река. А с плотиной вот какая история получилась. Плотина появилась после того, как Хрущев Никита Сергеевич задумался, а чего это наши реки текут себе, как хотят, т.е. как попало, что это за разгильдяйство такое?! Давайте-ка мы их к порядку призовем, т.е. выпрямим, и пошла работа – бульдозерами ударными темпами! Да только реки почему-то не захотели придерживаться генерального курса партии – течет себе река по старому руслу, как до нового, хрущевского, дойдет, пропадает, в землю уходит. А ведь это юг, вода-то ой как дорога! Бились-бились-колотились, махнули рукой, пустили воду по старому пути, и снова не ладится – не хочет уже Карасевка по старому руслу, не действует на нее хрущевский волюнтаризм, тогда-то плотину и построили.
На Карасевке мы с утра до вечера пропадали. Речка хоть и Карасевка, но карасей и прочую рыбу мы не ловили – это же надо с удочкой сидеть. Сидеть! Да как в восемь лет на месте усидеть, хоть с удочкой, хоть без! Раков ловили: на отмель выйдем и цепью прочесываем, ногой нащупал, хватай его, но с умом, клешней прихватит, не захочешь – заорешь. Это если после плотины ловить, а до – нырнешь и руками по дну шаришь, нору нашел, руку засовывай, но осторожно, рак хоть и задом в норе сидит, но бывает и поворачивается. И было их тогда, этих раков, пропасть, вода, что ли, чище была? А что чище это точно, воду прямо из реки пили и раков в этой же воде варили. В кустах у нас ведро, соль притырены, а спички всегда были, курили-то почти все: кто по-взрослому, в затяг, кто так, дым пускал. В ведро что наловили вывалим, ведро почти всегда полное было, водой зальем, сверху крапивы накидаем, костерок из тальника да топляка запалим, ведро над костром подвесим и сидим ждем, пока сварятся, небылицы всякие собираем, жуть друг на друга нагоняем мертвецами ожившими, упырями да лешими.
А вот вечером, на юге темнеет рано и так, хоть глаз коли, а темнота, как известно, друг молодежи, и вечером все сады и огороды наши – и колхозные, и личные. И какой сторож за нами уследит, мы как воробьев стая – налетели и нет нас. Огурцов или яблок наберем, главное, чтоб потверже были, майку в трусы получше заправишь, чтобы за пазуху больше входило, огурцы царапаются, а все равно набьешь потуже и к клубу. А у клуба танцы – танцплощадка забором огорожена, из-за забора деревья высоченные растут. На дерево повыше заберемся и оттуда в голову стиляге городскому, да еще с оттяжечкой, огурцом или яблоком, чтобы к девчонкам нашим клинья не бил. Их – городских иногда помногу приезжало фрукты убирать или в колхозе чего строить. Я-то сам по слепоте своей больше на кого бог пошлет, а дружки мои – те прямой наводкой! Разлетится огурец от головы вдребезги, стоит парнюга городской озирается, а где нас в темноте увидишь, да и смеются все вокруг.
А потом еще кукуруза, арбузы, дыни, подсолнухи пойдут – вообще полная благодать, хоть домой не ходи! А чего ходить, когда еды невпроворот, чего дома забыли – нотации родительское слушать? Но домой мы все же, конечно, ходили. И решил я заботу проявить, кукурузы колхозной полную пазуху домой припёр, да на отца попал. Отец в лагерях сталинских всякого и на всяких насмотрелся, и хоть возможностей было о-го-го сколько, домой ни пылинки казенной, и за нами следил чтобы ни-ни, а тут я с кукурузой. Взял он меня без слов за руку и через все село, я упираюсь, встречные спрашивают: «Куда это ты, Петрович, Юрку ведешь?»
– В тюрьму, – отвечает, – в тюрьму веду. Вор сын у меня.
Встречные: – Да, какой же он вор?
– Вор, – отвечает им отец, – кукурузу ворует.
Я уже плачу, аж в голос реву: «Папа, я больше не буду!»
Отец, на меня внимания не обращая: «Вот посидит в тюрьме, в тюрьме из него человека сделают».
Таким макаром до самой милиции дошли… Отпустили меня на первый раз, решили, что еще рано в тюрьму садить… Вот такая получилась кукуруза. Учудить-начудить чего-нибудь я, как и раньше, первый мастак, а чтобы чужое взять – с того раза уже и думать не моги.