Жизнь честных и нечестных
Шрифт:
В ее активе были, например, такие приемы: восемь или десять раз вернуть следователю для пересоставления обвинительное заключение по многотомному делу для того, чтобы он на ста страницах исправил «из-за того» на «в связи с тем» или «затем» на «далее»; проводить по своей особой системе хронометраж работы особо строптивых, а потом обсуждать его на общем собрании с выводами «у него за два месяца двенадцать допросов по два часа, значит, он работал всего двадцать четыре часа, это недопустимо».
Был случай, когда она визжала как резаная, обвиняя нашего самого грамотного следователя в том, что он сначала допросил задержанного, а потом оформил протокол задержания, хотя закон требует поступать в обратном порядке. Следователь убеждал ее, что он закон знает и даже помнит время, когда он составлял протокол, — за двадцать минут до начала допроса, а она прилюдно предлагала ему сдать зачет по уголовно-процессуальному кодексу. Присутствовавшие при этом базаре разумные люди предлагали посмотреть в протоколы и проверить, кто прав. Она кричала: «Что вы из меня дуру делаете?! Я все прекрасно помню! Эти протоколы у меня перед глазами стоят!» до тех пор, пока не достали из сейфа бумаги и не ткнули ее носом… Вы думаете, она извинилась? Отнюдь…
Это в ее воспаленном мозгу могли родиться, на полном серьезе, тексты таких приказов по прокуратуре: «Следователь N обратился с рапортом о предоставлении ему в конце августа краткосрочного отпуска без сохранения содержания по семейным обстоятельствам — в связи с тем, что ему необходимо доставить с Украины семилетнего сына, чтобы готовить к школе, поскольку престарелые родители, у которых гостит сын, не могут его привезти, а жена следователя находится в отпуске по уходу за младшим, грудным ребенком. Следователю было отказано в предоставлении отпуска и предложено активизировать работу по расследованию уголовных дел, однако N самовольно уехал, чем нарушил и т, п…» И другое кое-что было, о чем не хочется даже вспоминать… Нет ей равных и, надеюсь, не будет в умении создавать нервозную, истерическую обстановку и в способности заводиться от звуков своего же собственного голоса.
Поначалу я, одна из очень и очень немногих, жалела ее: низенькая, как табуретка, коротконогая, горбатая и почти лысая (подпольная кличка Крошка Цахес) — тут уж филантропкой быть трудно. Более того, когда я стала работать в следственной части, я старалась одеваться и выглядеть поплоше, чтобы не бросаться уж совсем мужикам в глаза на фоне этой каракатицы, — вот дурочка!
Меня предупреждали: подожди, Швецова, хлебнешь еще барской любви! А я отмахивалась. Но слухи о том, что меня прочат на ее место, просочились в развесистые уши Недвораевой, и я тут же попала в число ее врагов. Для начала она перестала со мной здороваться.
Если бы все претензии сводились лишь к плохому характеру Недвораевой, это еще можно было бы перетерпеть; но беда заключалась в том, что Нсдвораева была больна. Каждый год она по два-три месяца лежала в больницах, поскольку обожала кататься на горных лыжах, всегда себе что-то ломала и залечивала застарелые переломы. Потом в нашем отделе появился новый следователь; он производил странное впечатление: проработал три дня и вдруг вытащил из сейфа бумаги, сложил их посреди кабинета и поджег, а потом распахнул окно и пытался полетать… В общем, его увезли на «скорой» в психушку и больше он к нам не вернулся. А потом выяснилось, что привела его к нам работать Недвораева и что познакомилась она с ним, по образному выражению нашего штатного балагура следователя Каневского, на больничной койке, в больнице, то есть, где они оба лечились от травматического арахноидита… Потом уже эксперты-медики разъяснили мне, что мадам много лет страдает от органического поражения головного мозга и ее заболевание в такой стадии, что она практически не адекватна самой себе.
И ничего — руководила. И зама нашла себе под стать — больного эпилепсией… Целая «Калевала» сложена про то, как он приехал в район давать указания по «глухарю». Вошел в кабинет прокурора района, в прошлом — важняка с огромным стажем, степенно протянул руку и сказал: «Здравствуйте, я новый заместитель начальника отдела по расследованию особо важных дел, ну а вы-то, Петр Иванович, в следствии хоть немножко разбираетесь?» — «Ну разве что немножко, — ответствовал мудрый Петр Иванович, усмехаясь в усы, но вы мне, надеюсь, поможете разобраться?» — «Постараюсь сделать все, что в моих силах», — серьезно заверил его новый зам.
В общем, первый раз мы с мадам открыто схлестнулись из-за того, что я ей срочно понадобилась, а меня снимали телевизионщики. Я, грешным делом, считала, что не совершаю ничего крамольного, наоборот, поднимаю, как могу, престиж прокуратуры в глазах телезрителей. А Недвораева считала, что журналисты уделяют моей персоне слишком много внимания, в то время как она им обделена. Итог: раз пять мне помянули, что мне, видимо, некогда работать в полную силу, поскольку я все интервью раздаю, мол, поскромнее надо быть… И пошло-поехало.
А последней каплей стал весьма показательный случай. Сдала я дело о разбойном убийстве известной театральной деятельницы; мадам его внимательно изучила и потребовала, чтобы я привела в обвинительном заключении список похищенного в двух местах — в описании убийства и в описании разбоя, с чем я была категорически не согласна и популярно разъяснила ей, что в состав корыстного убийства не входит похищение имущества: оно охватывается составом разбоя, при описании которого мною и дан перечень похищенною по позициям. По-моему, каюсь, предложила ей освежить в памяти курс уголовного права. После чего с чистой совестью уехала в тюрьму. А мадам за моей спиной вызвала мою коллегу, не такую строптивую, как я, и предложила ей буквально следующее: пока я в тюрьме, взять мою машинку (ах, какая тонкая предусмотрительность!), перепечатать один лист постановления о привлечении в качестве обвиняемого так, как этого хочет Недвораева, и вшить его в дело вместо моего листа. А главное, ничего мне об этом не говорить. Но коллеги-то не совсем еще скурвились и тут же доложили о коварном замысле. Я, естественно, психанула. Заглянула в кабинет к мадам и раздельно, по слогам, предупредила, что, если в моем обвинительном заключении будет без моего ведома изменено хоть одно слово, я тут же позвоню в горсуд, а также поставлю в известность адвоката обвиняемого. После этого вернулась к себе в кабинет, написала рапорт с просьбой перевести меня в мой прежний район и отнесла на подпись. Подписали мне рапорт без звука.
В дежурное отделение с вымытыми чашками я вернулась как раз к концу воспитательной беседы Димы Сергиенко с моим стажером, услышав заключительную фразу:
— Ты только не впади в другую крайность и не начни воспринимать свою наставницу как ангела во плоти. Она никакой не ангел, а очень жесткая и крутая тетка, крутая не в смысле навороченная, ну, ты понял, а в смысле беспощадная и быстрая на расправу…
— Дима, Дима, как тебе не стыдно! Какая же я крутая и безжалостная, ты чего несешь?! Да более милой и мягкой женщины, чем я, еще земля не рождала! Прибавь еще мою нечеловеческую застенчивость и комплекс неполноценности.
— Да, и в глаза тебе скажу, Мария: может, ты и не жестокая, но жесткая весьма. А твои мягкость и застенчивость проявляются исключительно в частной жизни.
— Дима, а так бывает?
— Пока с тобой не был знаком, я и сам не знал, что так бывает! — искренне ответил мне Дима. — Кстати, собирайся: звонил дежурный, на двадцать пятом километре в лесном массиве закопанный труп.
— Ты все подробности выяснил? — спросила я, хотя была уверена: раз Дима говорит, что надо ехать, значит, он выспросил все досконально.