Жизнь цирковых животных
Шрифт:
– Да, я горжусь своим профессионализмом! – парировал он. – Иначе кто я – наемный писака?! Кстати, хвалить ничуть не легче, нежели критиковать. Ведь я могу обречь пьесу на провал, а могу обеспечить успех. Дело не во мне, а в самой газете.
– «Таймс», – подсказала психотерапевт.
– Вот именно, «Таймс». – Похоже, доктор Чин не вполне уверена, забыла, где он работает. – Вот откуда эта любовь и ненависть. Людям кажется, что у меня есть реальная власть. Но я не чувствую себя всемогущим. Какое там, совершенно сбит с толку… Кто я? Один из множества репортеров, сдать бы работу в срок. Ну конечно, конечно – не меня они ненавидят, а «Таймс». «Таймс» – это власть. Но для многих «Таймс» и я – одно и
Врач смотрела на него спокойным, проникновенным взглядом, словно прислушиваясь к тому, как струятся мысли в мозгу пациента.
Он двинулся вспять, вверх по течению, прослеживая источники мыслей.
– Значит, люди будут ненавидеть меня, доктор?
– «Ненависть» – чересчур сильное слово. Почему вы все время повторяете его? А выненавидите людей?
– Нет. Я не чувствую к ним неприязни.
– Однако ваша рецензия на пьесу Нила Саймона [2] отдает почти ненавистью, по меньшей мере, антипатией.
2
Нил Саймон (р. 1927) – американский драматург. Пьесу «Звездно-полосатая девчонка» (1966 г.) считал своей неудачей, тем не менее, в 1991 г. по ней был снят фильм и продолжались постановки на Бродвее.
Кеннет замер.
– Безвредная комедия, – сладчайшим голосом продолжала доктор Чин. – Кто не любит посмеяться? А вы злитесь, потому что зрители ценят шутку, а вы нет. Сам подбор слов свидетельствует о высоком уровне гнева.
В этом городе все читают газеты – ему не укрыться от читателей, не укрыться от собственных текстов.
– Какой уровень гнева! – вспыхнул он. – Это сарказм. Я тонко шучу. Почему не посмеяться, если есть над чем? Но с какой стати мы должны смеяться над затасканными репликами из старого телешоу?! Неужели стоит обсуждать дерьмовую статью на тему бездарного римейка «Звездно-полосатой девчонки»?!
– Вы сами сказали – «дерьмовая» статья. Весьма интересный выбор слов, весьма. Я не во всем следую Фрейду, но вы же понимаете, Кеннет, что ребенок делает со своими какашками? – Чин засмеялась, смехом как бы опровергая выдвинутую гипотезу. – Вы дали выход ненависти, обосрав, – она рассмеялась еще громче, выталкивая из себя непристойное слово, – зрителей, которые радуются непонятной вам шутке, а заодно и драматурга, более знаменитого, чем мы с вами.
– Может быть, обсудим мои сны? – заикнулся он. – У меня были такие интересные сны на этой неделе…
– Эти вопросы вам не по душе? Критику не нравится критика? – Она снова рассмеялась, но уже не так хищно. – Я всего лишь подкидываю идеи. Посмотрим, какие из них оправдаются по мере нашего знакомства. Но ваши статьи открывают не меньше, чем сны, Кеннет. Это тоже сон, только со словесными образами. В особенности меня заинтересовал один оборот…
Пока Чин соблюдала молчание, Кеннет полагался на ее медицинский опыт. Но чем дольше она болтала насчет статьи, тем стремительнее убывало в нем доверие. Нет, он вовсе не испытывал неприязни к поклонникам Нила Саймона или к самому драматургу. Разумеется, он жаждал любви, но любви тех людей, которые разделяли его вкусы, понимали, что такое хороший спектакль. А еще это дурацкое предложение – быть помягче в отзывах о пьесах! Кеннету рекомендовали Чин в качестве психотерапевта, специализирующегося на артистах. Уже одно это должно было бы его насторожить. Какой уважающий себя артист станет изливать свои горести «доктору» – ведь он может все эмоции вложить в работу на сцене!
Но он терпеливо дослушал доктора Чин до конца. Набрал в грудь побольше воздуха и сказал:
– Вот уж не знал, что вы поклонница Нила Саймона!
–
– Не любите театр?
– Моя маленькая слабость, – со смешком призналась доктор Чин. – Мне как-то неприятно наблюдать за актерами. Стоят перед полным залом и притворяются другими людьми. В кино или в телепередаче – не беда, но когда играют на сцене, у меня это вызывает повышенную тревожность.
Кеннет ушам своим не верил. А она еще говорит об этом, словно о забавном капризе, ничего, мол, особенного. «Врачу, исцелися сам! Да она безумнее, чем я», – мелькнуло у него в голове.
– Но это не важно, – махнула она рукой и перешла к лекции: необходимо научиться прощать самого себя.
«Всего доброго, доктор Чин», – мысленно попрощался с психотерапевтом Кеннет. Придется искать другого специалиста. Театрофобия – только этого недоставало! И никакой школы у нее нет, не видно метода… Сама же говорит: подбрасывает идеи и смотрит, какая приживется. И хихикает то и дело! Может ли такой психотерапевт рассчитывать на уважение пациента?
– Не согласны? – перебила она себя вдруг. – Думаете, я не права?
– Нет-нет, – зачастил он. – Я все обдумаю. Нужно хорошенько усвоить эту идею. – Он понятия не имел, какую идею.
Рано еще говорить доктору Чин, что на этом их отношения заканчиваются. Можно известить ее в понедельник по электронной почте. Кеннет Прагер всегда лучше изъяснялся заочно, нежели в личном общении.
2
Он вышел на Западную Десятую, радуясь возвращению в реальную жизнь. Приемная доктора Чин располагалась в улье среди множества офисов на первом этаже старого особняка в Вест-Виллидже. Ранний вечер, середина мая. Солнечный свет играет на мягкой зеленой листве, на кирпичных стенах цвета ржавчины. Кеннет часто ходил по этой улице – он с семьей жил в нескольких кварталах отсюда, на Чарльз-стрит, – но сегодня сам себе казался здесь неуместным, как будто остался полураздетым после разговора с доктором Чин и пробирался по тротуару в банном халате.
Он ускорил шаг, направляясь к Шестой улице, обогнал одного мужчину в строгом костюме, затем второго и почувствовал облегчение – он здесь не единственный в униформе делового человека. Жаль, что они поселились в Виллидже, где порой встречаются и актеры. На улице, на почте или в супермаркете Кеннет сталкивался с ними. В публичных местах они, разумеется, не обменивались репликами, только исподтишка наблюдали друг за другом: газель и гепард, хищник и жертва на водопое.
Себя он ни в чем не винил. С какой стати? Он оценивал не людей, а их труд. И пусть не любят, лишь бы уважали его работу. Он мечтал о хорошем театре, то есть о хороших пьесах и разумных зрителях. Кеннет был идеалистом – вот на что следовало доктору Чин обратить внимание. Мир не дотягивал до его идеалов, задыхался в алчном стремлении к успеху любой ценой. Вот где источник депрессии.
Он пересек Шестую улицу, скрываясь в тени Джефферсон Маркет Лайбрери, невероятных размеров кирпичной башни, украшенной часами с кукушкой, и пошел дальше, мимо лавчонки, торговавшей реликвиями покойного Советского Союза, и неплохого китайского ресторана. Ему казалось, он чересчур высок, бросается в глаза. Повсюду толпы. На ближайшем углу Кеннет свернул налево к школе. Госшкола № 41, огромный белый куб с решеткой окон и зеленых дверей по фасаду. Копия уродливого офисного здания 50-х годов. Зато окна на первом этаже разрисованы забавными фигурками родителей и детей, ручки-ножки-огуречик. Родители во плоти стояли в стороне под кленами, общаясь друг с другом или с мобильными телефонами. Кое-кто поспешно досасывал сигарету, среди курильщиков – Гретхен.