Жизнь холостяка
Шрифт:
Вступление на престол Карла X создало еще более благоприятное положение для семьи герцога де Шолье, старший сын которого, герцог де Реторе, часто виделся с Филиппом у Туллии. При Карле X старшая ветвь дома Бурбонов считала себя окончательно упрочившейся на престоле и следовала давнему совету маршала Гувьон-Сен-Сира — привлекать военных Империи. Филипп, сделав, вероятно, весьма важные разоблачения относительно заговоров 1820 и 1822 годов, был назначен подполковником в полк герцога де Мофриньеза. Этот очаровательный вельможа считал своей обязанностью покровительствовать человеку, у которого он отнял Мариетту. Не был чужд назначению Филиппа и кордебалет. Кроме того, тайный совет Карла X в своей мудрости решил, что его высочество наследник престола должен проявить легкий оттенок либерализма. И вот г-н Филипп Бридо, ставший как бы пестуном герцога де Мофриньеза, был представлен не только наследнику престола, но и его супруге, которая отнюдь не гнушалась грубых рубак, известных своим умением хранить верность. Филипп очень хорошо понял роль наследника и воспользовался первым проявлением этого деланного либерализма, чтобы попасть адъютантом к одному маршалу, весьма хорошо принятому при дворе. Перейдя в январе 1827 года подполковником в полк королевской гвардии, которым тогда командовал герцог де Мофриньез, Филипп ходатайствовал о своем возведении в дворянство. При Реставрации зачисление в дворянское сословие лиц недворянского происхождения, служивших в гвардии, было почти установленным правилом. Подполковник Бридо, купивший имение Брамбур, просил соизволения превратить его в графский майорат. Он добился этой милости, пустив в ход свои связи в высшем обществе, где появлялся, щеголяя роскошью карет и ливрей, — словом, держал себя знатным барином. Как только Филипп, подполковник самого блестящего полка гвардейской кавалерии, увидел себя в королевском альманахе под именем графа Брамбура, он стал усердно посещать дом генерал-лейтенанта артиллерии графа де Суланжа, ухаживая за его младшей дочерью, мадемуазель Амелией де Суланж. Ненасытный Филипп, поддержанный любовницами всех влиятельных людей, просил о чести быть назначенным одним из адъютантов его высочества наследника престола. Он имел смелость сказать супруге его высочества, что «старый офицер, раненный в нескольких сражениях и знающий толк в большой войне, при случае не будет бесполезен его высочеству». Филипп, искусно владевший всеми оттенками угодничества, стал в этом высшем обществе тем, кем ему требовалось быть, подобно тому как в Иссудене он стал вторым Миньоне. Кроме того, он вел блестящий образ жизни, устраивал празднества, великолепные обеды и не принимал в своем особняке ни одного из старых друзей, чье положение могло бы повредить его будущему. Точно так же он был неумолим к былым соучастникам своих пьяных похождений. Он наотрез отказал Бисиу в его просьбе замолвить словечко за Жирудо, который хотел опять поступить на военную службу, после того как Флорентина бросила его.
— Это безнравственный человек! — сказал Филипп.
— Ах, вот как он отозвался обо мне! — воскликнул Жирудо. — Обо мне, избавившем его от дяди!
— Мы его еще подденем, — сказал Бисиу.
Филипп хотел жениться на Амелии де Суланж, стать генералом и командовать одним из полков королевской гвардии. Так как он требовал для себя самых высоких наград, то, чтобы отвязаться от него, ему дали звание командора ордена Почетного легиона и командора ордена Святого Людовика.
Как-то, дождливым вечером, Агата и Жозеф, возвращаясь пешком домой, увидели Филиппа, проезжавшего в мундире, разукрашенном орденскими лентами; он сидел откинувшись в своей прекрасной карете, обитой внутри желтым шелком, с гербами, увенчанными графской короной, и ехал на празднество во дворец герцогини Беррийской; обрызгав грязью мать и брата, Филипп приветствовал их покровительственным жестом.
— Он едет, едет, этот плут! — сказал Жозеф матери. — Тем не менее нам следовало бы получить от него кое-что другое, а не грязь в лицо.
— Он занимает такое прекрасное, такое высокое положение, что не надо сердиться на него, если он о нас забыл, — сказала г-жа Бридо. — Выдвигаясь так быстро, он должен выполнять столько обязанностей, приносить столько жертв, что не может приходить к нам, хотя и не перестает думать о нас.
— Мой дорогой, — сказал как-то вечером герцог де Мофриньез новоиспеченному графу де Брамбур, — я уверен, что ваше предложение будет принято благосклонно; но, чтобы жениться на Амелии де Суланж, вам нужно быть свободным. Что вы предприняли в отношении своей жены?
— Моей жены? — ответил Филипп с таким жестом, таким взглядом и такой интонацией в голосе, которые позднее были придуманы Фредериком Леметром для одной из его самых страшных ролей. — Увы! У меня печальная уверенность, что мне не удастся ее сберечь. Она не проживет и недели. Ах, дорогой герцог! Вы не знаете, что такое неравный брак! Ведь эта женщина была кухаркой и сохранила вкусы кухарки, она позорит меня; да, я заслуживаю сожаления. Но я уже имел честь объяснить мое положение ее высочеству. Задача была в том, чтобы спасти миллион, оставленный по завещанию моим дядей этой твари. К счастью, моя жена предалась пьянству; после ее смерти я получу миллион, помещенный у Монжено. Кроме того, пятипроцентные бумаги дают мне тридцать тысяч франков ежегодно, а мой майорат приносит сорок тысяч ливров дохода. Если, как имеются все основания предполагать, господин де Суланж получит маршальский жезл, то соответственно этому я, имея титул графа Брамбура, могу стать генералом и пэром Франции. Тогда адъютант наследника престола выйдет в отставку.
После выставки 1823 года первый художник короля, один из прекраснейших людей нашего времени, добился для матери Жозефа заведования лотерейным бюро поблизости от Центрального рынка. Позднее Агата весьма удачно, без всякой доплаты, обменялась должностью с заведующим бюро на улице Сены, в доме, где Жозеф снял для себя мастерскую. В свою очередь, вдова наняла управляющего и больше ничего не стоила своему сыну. Однако в 1828 году, хотя г-жа Бридо и заведовала отличным лотерейным бюро, которое ей удалось получить благодаря известности Жозефа, она все еще не верила в его славу, настойчиво оспариваемую, как это и бывает с настоящей славой. У великого художника, всегда боровшегося со своими страстями, были огромные потребности; он зарабатывал недостаточно, чтобы поддерживать ту роскошь, к которой его обязывали светские отношения, так же как и его выдающееся положение в молодой школе. Несмотря на сильную поддержку и своих друзей по кружку, и мадемуазель де Туш, он не нравился парижскому буржуа. Это существо, являющееся в наши дни источником денег, никогда не развязывает своей мошны для спорных талантов, а против Жозефа были классики и Академия, следовательно, и критики, зависевшие от этих двух сил. Словом, граф Брамбур находил нужным делать удивленное лицо, когда ему говорили о Жозефе. Мужественный художник, хотя и поддерживаемый Гро и Жераром, добившимися для него ордена за работы, выставленные в Салоне 1827 года, получал мало заказов. Если Министерство внутренних дел и двор неохотно принимали его большие полотна, то торговцы и богатые иностранцы уделяли им еще меньше внимания. Кроме того, как известно, Жозеф, пожалуй, чересчур отдается фантазии, а это обусловливает неровность его творчества, чем и пользуются враги, чтобы отрицать его дарование.
— Большая живопись очень больна, — говорил ему его друг Пьер Грассу, стряпавший картинки во вкусе буржуа, у которых квартиры не вмещали больших полотен.
— Тебе нужно было бы дать целый собор для росписи, — твердил ему Шиннер. — Крупным произведением ты зажал бы рот критике.
Эти разговоры, страшные для доброй Агаты, укрепляли сложившееся у нее издавна мнение о Жозефе и Филиппе. Факты, казалось, подтверждали правоту этой женщины, так и оставшейся провинциалкой: не стал ли в конце концов Филипп, ее любимый сын, великим человеком, гордостью семьи? В ошибках его юности она видела заблуждения гения. Жозеф не производил на нее впечатления своими работами, так как она слишком долго наблюдала их в зачаточном виде, чтобы восхищаться ими по их окончании; в 1828 году, казалось ей, он подвинулся не дальше, чем был в 1816 году. Бедный Жозеф занимал деньги, он сгибался под тяжестью своих долгов, он выбрал неблагодарное занятие, которое ничего не давало. Словом, Агата не понимала, почему наградили Жозефа. Филипп, ставший графом, Филипп, достаточно сильный характером, чтобы больше не предаваться игре, Филипп, приглашаемый на празднества к герцогине Беррийской, этот блестящий подполковник, проходивший на смотрах или в торжественных шествиях в великолепном парадном мундире, украшенном двумя красными орденскими лентами, воплощал материнские мечты Агаты. Ужасное воспоминание — любимый сын, некогда представший перед нею нищим бродягой на Школьной набережной, — стерлось в памяти Агаты в день общественного празднества, когда Филипп прошел мимо матери по той набережной — впереди наследника престола — в каске с султаном, сверкая золотым шитьем отороченного мехом доломана. Став для художника чем-то вроде преданной сестры милосердия, Агата чувствовала себя матерью только по отношению к отважному адъютанту его королевского высочества наследника престола! Гордясь Филиппом, она уже почти готова была объяснить его заботами и свою обеспеченность, забыв, что лотерейное бюро, которое давало ей средства к существованию, получено ею благодаря Жозефу.
Однажды Агата увидела, что бедный художник терзался из-за итогового счета торговца красками, и, по-прежнему враждебно относясь к искусству, все же захотела освободить сына от долгов. Бедная женщина вела дом на доходы со своего бюро и остерегалась попросить хотя бы грош у Жозефа. Денег у нее не было, но она рассчитывала на доброе сердце и кошелек Филиппа. Три года со дня на день она ожидала своего сына, она мысленно видела, как он приносит ей огромную сумму, предвкушала ту радость, с какой она вручила бы эти деньги Жозефу, который, как и Дерош, не изменял своего мнения о Филиппе.
Без ведома Жозефа Агата написала Филиппу следующее письмо:
«Господину графу де Брамбуру.
Мой дорогой Филипп, за пять лет ты ни разу не вспомнил о своей матери. Это нехорошо. Тебе следовало бы хоть иногда вспомнить прошлое, хотя бы из-за своего превосходного брата. Теперь Жозеф нуждается, тогда как ты живешь в полном довольстве; он работает, а ты порхаешь с праздника на праздник. Ты один владеешь всем состоянием своего дяди. Словом, у тебя, по словам молодого Борниша, двести тысяч ливров дохода. Приходи же повидать Жозефа! А когда будешь у нас, положи в череп двадцать ассигнаций по тысяче франков. Ты нам их должен, Филипп; несмотря на это, твой брат будет считать себя обязанным тебе, не говоря уже о том, как будет рада твоя мать —
Два дня спустя служанка подала в мастерскую, где бедная Агата завтракала с Жозефом, следующее ужасное письмо:
«Дорогая маменька, когда женятся на мадемуазель Амелии де Суланж, то ей не преподносят ореховую скорлупу, раз под именем графа Брамбура стоит еще имя Вашего сына
Дотащившись почти без чувств до дивана в мастерской, Агата уронила письмо. При легком шелесте упавшей бумаги и при восклицании Агаты, подавленном, но полном муки, Жозеф, который в это время с неистовством набрасывал какой-то эскиз и забыл о присутствии своей матери, вздрогнул от неожиданности; он высунул голову из-за подрамника, чтобы посмотреть, что произошло. Увидев распростертую мать, художник, бросив палитру и кисти, подбежал и поднял ее, чуть живую. Взяв Агату на руки, он перенес ее на постель в ее спальню и послал служанку за своим другом Бьяншоном. Как только Жозеф мог расспросить Агату, она призналась, что за письмо написала Филиппу и как он ей ответил. Художник пошел и поднял с пола это ответное письмо, лаконичная грубость которого разбила нежное сердце бедной матери, опрокинув величественное здание, воздвигнутое ее материнским пристрастием.
Жозеф был достаточно умен, чтобы молчать, вернувшись к постели матери. Он ни слова не сказал о своем брате в течение трех недель, пока длилась не то что болезнь, но агония несчастной женщины. В этом не было сомнений, и Бьяншон, приходивший каждый день и пользовавший больную с преданностью настоящего друга, в первые же дни сказал Жозефу правду.
— В ее возрасте, — заявил он, — и при таких обстоятельствах нужно подумать только о том, чтобы по возможности облегчить ей смерть.
Впрочем, сама Агата ясно почувствовала, что бог призывает ее к себе, а поэтому на следующий же день захотела получить религиозное утешение от старого аббата Лоро, ее исповедника на протяжении двадцати двух лет. Оставшись с ним наедине, она поведала ему все свои горести и повторила то, что сказала как-то своей крестной и что повторяла постоянно: