Жизнь холостяка
Шрифт:
— Ты видишь отлично, что он не умер, — сказал Куский отставному сержанту, безнадежно оплакивавшему агонию императора, которая наконец завершилась.
— Я провозглашаю второй тост, — сказал командир Миньоне.
В ожидании собутыльники занялись блюдами со сладким. Миньоне встал.
— За тех, кто стремился восстановить его сына [66] ! — сказал Миньоне.
Все, за исключением Максанса Жиле, приветствовали Филиппа, подняв стаканы.
66
«...восстановить
— Теперь позвольте мне, — сказал Макс, вставая.
— Макс! Макс! — заговорили бывшие снаружи.
Глубокое молчание воцарилось в зале и на площади, потому что характер Макса давал повод предполагать, что он бросит вызов.
— За то, чтобы мы все встретились в этот день в будущем году! — И он с иронией поклонился Филиппу.
— Дело завязывается, — сказал Куский своему соседу.
— В Париже полиция не позволяла вам устраивать такие банкеты, — сказал Потель Филиппу.
— Какого черта ты поминаешь о полиции в присутствии подполковника Бридо? — заметил Максанс Жиле с явной издевкой.
— Ну, уж ваш друг не хотел вас задеть, успокойтесь, — ответил Филипп, язвительно улыбаясь.
Стало так тихо, что слышно было, как муха пролетит.
— Полиция опасается меня настолько, что выслала в Иссуден, где я имел удовольствие снова встретиться со старыми удальцами; но, надо признаться, здесь не очень-то развлечешься. Я, как человек, который не чуждался любовных делишек, здесь совершенно их лишен. Но в конце концов я накоплю денег на девочек, а то ведь я не принадлежу к числу тех, кому пуховик служит доходной статьей. Мариетта из Большой оперы стоила мне бешеных денег.
— Это вы намекали на меня, дорогой подполковник? — спросил Макс, метнув на Филиппа взгляд, подобный электрическому току.
— Понимайте, как хотите, командир Жиле, — ответил Филипп.
— Подполковник, два моих друга, присутствующие здесь, Ренар и Потель, условятся завтра...
— ...с Миньоне и Карпантье, — подхватил Филипп, указывая на своих соседей.
— А теперь, — сказал Макс, — вернемся к нашим тостам!
Оба противника не повышали голоса и разговаривали обычным тоном — торжественным было только молчание, с которым их слушали.
— Да, вот еще что, — сказал Филипп, обернувшись к простым солдатам, — помните, что наши дела не касаются горожан. Ни слова о том, что здесь произошло. Это должно остаться в среде старой гвардии.
— Они будут молчать, подполковник, — заверил его Ренар, — я отвечаю за них.
— Да здравствует его сын! Да взойдет он на французский престол! — воскликнул Потель.
— Смерть англичанам! — крикнул Карпантье.
Этот тост имел исключительный успех.
— Позор Гудсону Лоу [67] ! — поддержал капитан Ренар.
67
Гудсон Лоу — английский уполномоченный, надзиравший за Наполеоном на острове Св. Елены.
Конец обеда прошел прекрасно, возлияния были весьма обильны. Оба противника и их четыре секунданта сочли для себя вопросом чести, чтобы эта дуэль, где дело шло об огромном состоянии и о судьбе двух человек, столь выдающихся своею храбростью, не имела ничего общего с обычными столкновениями. Два джентльмена не могли бы вести себя лучше, чем Макс и Филипп. Таким образом, местные молодые люди и горожане постарше, толпившиеся на площади, были обмануты в своих ожиданиях. Все сотрапезники, как настоящие военные, хранили самое глубокое молчание о происшедшем за десертом. В десять часов каждый из противников узнал, что оружием была избрана сабля. Встреча была назначена в восемь часов утра за церковью Капуцинов. Годде, принимавшего участие в банкете в качестве бывшего военного врача, попросили присутствовать на дуэли. Секунданты решили, что при любых обстоятельствах схватка не должна длиться более десяти минут.
В одиннадцать часов вечера, к большому изумлению подполковника, г-н Ошон явился к нему со своей женой, когда он уже собирался лечь спать.
— Мы знаем, что произошло, — сказала старая дама со слезами на глазах. — Я пришла к вам с просьбой не выходить завтра, не помолившись... Вознеситесь душою к господу.
— Хорошо, сударыня, — ответил Филипп, которому старик Ошон сделал знак из-за жениной снины.
— Это еще не все, — продолжала крестная Агаты. — Я ставлю себя на место вашей бедной матери и отдаю вам самое дорогое, что у меня есть, — возьмите.
Она протянула Филиппу какой-то зуб, прикрепленный к черному, расшитому золотом бархату, к которому были ею пришиты две зеленые ленты, и, показав его, спрятала в маленький мешочек.
— Это зуб святой Соланж, покровительницы Берри; я его спасла во время революции; завтра утром наденьте ладанку себе на грудь.
— И она может предохранить от удара сабли? — спросил Филипп.
— Да, — ответила старая дама.
— Тогда я не могу надеть это снаряжение, как не мог бы надеть кирасу! — воскликнул сын Агаты.
— Что он сказал? — спросила г-жа Ошон мужа.
— Он сказал, что так не полагается, — ответил старый Ошон.
— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — сказала старая дама, — Я помолюсь за вас.
— Да, сударыня, молитва и хороший удар клинком — это не может повредить, — сказал Филипп, сделав движение, будто пронзает сердце г-на Ошона.
Старая дама пожелала запечатлеть на лбу Филиппа поцелуй. Потом, уходя, она дала Бенжамену десять экю, все свои деньги, поручив ему зашить ладанку в часовой кармашек панталон его хозяина. Бенжамен так и сделал, не потому, что верил в силу этого зуба, — он подумал, что у его господина против Жиле и без того есть зуб, и такой, от которого больше толку, — но потому, что чувствовал себя обязанным выполнить столь щедро оплаченное поручение.
Госпожа Ошон удалилась, преисполненная веры в заступничество святой Соланж.
На следующий день, третьего декабря, в восемь часов утра, при пасмурной погоде, Макс в сопровождении двух секундантов и поляка явился на маленький лужок, расстилавшийся позади старинной церкви Капуцинов. Они застали там Филиппа с его секундантами и Бенжамена.
Потель и Миньоне отмерили двадцать четыре шага. У обоих концов этой дистанции два солдата провели лопатой черту. Под страхом обвинения в трусости противники не имели права отступить за свою черту; каждый из них должен был стоять на ней, а когда секунданты крикнут: «Сходись!» — мог двигаться вперед на любое расстояние.