Жизнь холостяка
Шрифт:
— Маменька Декуэн, у брата нет денег на игру, — сказал Жозеф на ухо этой превосходной, доброй женщине.
Участница королевской лотереи пошла к себе, принесла двадцать франков и вручила их художнику, который незаметно сунул деньги Филиппу. Все гости уже собрались. За двумя столами играли в бостон, и вечер оживился. Филипп оказался плохим игроком. Сначала он много выиграл, потом проиграл и к одиннадцати часам задолжал пятьдесят франков Дерошу-младшему и Бисиу. Препирательства и споры за экарте неоднократно доносились до слуха спокойных игроков в бостон, украдкой поглядывавших на Филиппа. Изгнанник обнаружил столь скверный характер, что когда в последнюю ссору оказался впутанным Дерош-младший, — а он тоже был не из покладистых, — то Дерош-отец, вопреки очевидности, объявил, что сын не прав, и запретил ему продолжать игру.
Госпожа Декуэн поступила точно так же со своим внуком, начавшим отпускать шутки, которые, правда, были столь тонки, что Филипп не понял их, однако могли подвергнуть жестокого насмешника опасности, если бы одна из его стрел проникла в неповоротливый ум подполковника.
— Ты, верно, устал, — сказала Агата на ухо Филиппу. — Поди ляг спать.
— Путешествия образовывают юношей, — с улыбкой заметил Бисиу, когда подполковник и г-жа Бридо вышли.
Жозеф, встававший чуть свет и рано ложившийся, томился, дожидаясь конца этого вечера. На следующий день утром Агата и г-жа Декуэн, приготовляя в первой комнате завтрак, не могли не обменяться мнением, что вечера обойдутся очень дорого, если Филипп, по выражению г-жи Декуэн, будет «играть в такую игру».
Эта старая женщина, тогда уже в возрасте семидесяти шести лет, предложила продать свою мебель, освободить помещение на третьем этаже, — чего хозяин только и добивался, — а самой занять гостиную Агаты, с тем чтобы первая комната была превращена в гостиную, где заодно можно было бы и обедать. Таким образом в год сберегли бы семьсот франков. Такое сокращение расходов позволило бы давать Филиппу пятьдесят франков в месяц, пока он не найдет себе места. Агата приняла эту жертву.
После того как подполковник спустился вниз и мать осведомилась, хорошо ли он чувствует себя в своей маленькой комнатке, обе вдовы ознакомили его с положением семьи. Г-жа Декуэн и Агата располагали вместе пятью тысячами тремястами франков дохода, из которых четыре тысячи г-жи Декуэн были только пожизненными. Старуха Декуэн давала Бисиу, которого она вот уже полгода, как объявила своим внуком, шестьсот франков на содержание и столько же — Жозефу. Остатки ее доходов, равно как и доходы Агаты, шли на хозяйство и прочие их нужды. Все сбережения были израсходованы.
— Будьте спокойны, — сказал подполковник, — я снова займусь поисками места и не буду вам в тягость: пока мне нужны только жратва и логово.
Агата поцеловала сына, а г-жа Декуэн сунула ему в руку сто франков на уплату вчерашнего карточного долга. Продажа мебели, передача квартиры г-жи Декуэн и внутреннее перемещение у Агаты — все осуществилось в течение десяти дней, так быстро, как это бывает только в Париже. Все эти десять дней Филипп аккуратно уходил после завтрака, появлялся к обеду, снова уходил вечером и не возвращался на ночлег раньше полуночи.
Вот привычки, почти механически усвоенные этим отставным воином и глубоко в нем укоренившиеся: на Новом мосту он чистил свои сапоги за те два су, которые ему пришлось бы заплатить в случае перехода по мосту Искусств, потом отправлялся в Пале-Рояль, где выпивал два стаканчика водки, читая газеты; за этим занятием он проводил время почти до полудня; в этот час он неторопливо отправлялся по улице Вивьен, делал привал в кофейне «Минерва», где в то время стряпалась либеральная политика, и играл там на биллиарде с отставными офицерами. Проигрывал Филипп или выигрывал, но он неизменно осушал три-четыре стаканчика разных ликеров и выкуривал с десяток сигар, разгуливая взад и вперед по улицам. По вечерам, выкурив несколько трубок в «Голландском кабачке», он в десять часов поднимался в игорный зал; лакей подавал ему карточку и булавку; осведомившись у некоторых заслуженных игроков о выходах черного и красного, он в наиболее благоприятный момент ставил десять франков, никогда не играя более трех раз, будь он в проигрыше или в выигрыше — безразлично. Выиграв, — а это случалось почти всегда, — он осушал бокал пунша и отправлялся в свою мансарду; тогда он бормотал, что перебьет крайних правых, лейб-гвардию короля и распевал на лестнице: «На страже Империи будем!» Его бедная мать, прислушиваясь, говорила:
— Филипп сегодня навеселе.
И, поднявшись к нему, целовала его, не жалуясь на омерзительный запах пунша, ликеров и табака.
— Ты ведь довольна мной, дорогая мамаша? — сказал он ей в конце января. — Я веду самый правильный образ жизни.
Раз пять Филипп обедал в ресторане с давними приятелями. Старые солдаты рассказывали друг другу о своем положении, возлагая надежды на постройку подводной лодки, предназначенной для того, чтобы освободить императора. Среди вновь обретенных приятелей Филипп особенно отличал бывшего капитана гвардейских драгун, некоего Жирудо, вместе с которым он в первый раз выступил в поход. При содействии старого драгуна Филипп привел к завершению то, что у Рабле называется «экипажем дьявола», и прибавил к выпивке, сигарам и игре четвертое колесо. Однажды вечером, в начале февраля, Жирудо повел Филиппа в Гэте, в ложу, предоставленную театром для маленькой театральной газетки, издававшейся его племянником, Фино, где этот самый Жирудо заведовал кассой и счетными книгами, делал и проверял наклейки с адресами. Оба одеты были по моде офицеров-бонапартистов, принадлежавших к конституционной оппозиции, — в широкий, длинный, до пят, сюртук со стоячим воротником, застегнутый до самого подбородка и украшенный орденской розеткой; у обоих были трости со свинцовыми набалдашниками, болтавшиеся на плетеном ремешке. В таком виде два старых однополчанина, по их собственному выражению, нарезавшись как стелька и обмениваясь сердечными излияниями, вошли в ложу. Жирудо, в тумане винных паров, показал Филиппу на сцене маленькую, пухленькую и вертлявую фигурантку по имени Флорентина, чьи милости и расположение достались ему так же, как и ложа в театре, — через всемогущую газету.
— Но сколь далеко простирается ее расположение к такому старому, полуседому вояке, как ты? — спросил Филипп.
— Слава богу, — ответил Жирудо, — я еще придерживаюсь прежних правил нашей славной военной чести и ни разу не израсходовал ни гроша на женщину.
— Что? — вскрикнул Филипп, прищурив левый глаз.
— Да, — ответил Жирудо. — Но, между нами, газета здесь здорово помогла. Завтра мы в двух строках посоветуем администрации выпустить Флорентину в танце. Честное слово, мой дорогой, я очень счастлив, — сказал Жирудо.
«Э, — подумал Филипп, — если этот почтенный Жирудо, несмотря на то, что череп у него лыс, как мое колено, несмотря на сорок восемь лет, толстое брюхо, физиономию кабатчика и нос картошкой, заводит шашни с фигуранткой, то я заполучу первую актрису Парижа».
— Где живет она? — громко спросил он Жирудо.
— Сегодня вечером я тебе покажу Флорентину в домашней обстановке. Моя Дульцинея получает в театре только пятьдесят франков в месяц, но Кардо, бывший торговец шелком, дает ей пятьсот франков в месяц, и она одевается шикарно.
— О! Но... — воскликнул ревнивый Филипп.
— Ба! — заметил Жирудо. — Настоящая любовь слепа.
После спектакля Жирудо отвел Филиппа к Флорентине, жившей в двух шагах от театра, на улице Крюсоль.
— Будем вести себя прилично, — сказал ему Жирудо, — Флоринтина живет с матерью. Ты понимаешь, нанимать ей подставную мамашу мне не по средствам, и эта почтенная женщина — ее настоящая мать. Она бывшая привратница, но неглупа и именуется Кабироль; называй ее «мадам», она это очень любит.
В тот вечер у Флорентины была ее подруга, некая Мари Годешаль, прекрасная, как ангел, холодная, как танцовщица, и, кроме всего прочего, ученица Вестриса [17] , который предрекал ей самое блестящее будущее в хореографическом искусстве. Мадемуазель Годешаль, желавшая в то время выступать в Драматической панораме под именем Мариетты, рассчитывала на протекцию первого вельможи в палате, которому Вестрис должен был представить ее уже давно. Вестрис, еще бодрый в то время, не считал свою ученицу достаточно подготовленной. Честолюбивая Мари Годешаль прославила свой псевдоним Мариетты, но, впрочем, ее стремление преуспеть было вызвано весьма похвальными чувствами. У нее был брат, писец, служивший у Дервиля. Оставшись сиротами, несчастные, но любящие друг друга брат и сестра видели жизнь такой, какова она в Париже; он хотел стать стряпчим, чтобы устроить свою сестру, и жил на десять су в день; она трезво решила стать танцовщицей и, извлекая пользу как из своих ног, так и из своей красоты, купить контору для своего брата. Все, что не касалось их привязанности друг к другу, их интересов и общей их жизни, было для них — как некогда другие народы для древних римлян и евреев — чем-то варварским, странным, враждебным. В этой столь прекрасной дружбе, которую ничто не могло нарушить, и заключалось объяснение характера Мариетты для тех, кто близко знал ее.
17
Вестрис Мари-Огюст (1760—1842) — танцор Парижской оперы.