Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков
Шрифт:
Не успело несколько недель пройтить после приезда моего на сию квартиру, и только что я стал обживаться и привыкать к оной, как вдруг принужден я был ее переменить и ехать на другую. Поручика моего выбрали полковым казначеем и взяли в штаб, а я должен был принять команду над ротою, следовательно, и переехать на его квартиру. Сия перемена была не противна, ибо сколько я и ни привык к прежней моей квартире, и сколько знакомством г. Миллера был ни доволен, однако рубашка к телу ближе и холод у меня никогда не выходил из головы, новая же квартира была несравненно превосходнее и лучше прежней.
Таким образом отправился я тотчас туда и застал г. Коржавина дожидающегося меня, дабы сдать мне с рук на руки роту. Признаюсь, что сие обстоятельство льстило тогда моему честолюбию. Командование тогда в первый раз целою ротою и мысль, что я тогда властью равен был со всеми капитанами, и что был такой же, как и они, ротный командир, которые, как известно, в полках, по полковнике, наиважнейшие люди, веселила меня чрезвычайным образом, и я не мог долго довольно навеселиться, видев под окошком у себя фрунт, слышав бьющую у себя зорю и раздавая ежечасно разные приказы и повеления. Молодость моя была всему тому причиною.
Теперь опишу
Г. Коржавин, при отъезде своем, но преминул рекомендовать меня, яко своего преемника, господину мызнику. Мы пошли с ним к нему, и я имел уже на уме стараться познакомиться и свесть дружбу и с сим так, как с моим прежним соседом, однако мало надежды имел получить успех вожделенный. Г. Коржавин сделал мне об нем такое описание, которое было весьма невыгодно. Он изображал мне его дряхлым, угрюмым и суровым стариком, и сказывал, что он во все время своего тут стояния не видал от него ничего доброго. Я нашел его действительно стариком, у которого почти уже зубов во рту не было, а жену его так толсту, что я подобной ей женщины от роду не видывал. Все сие не предвозвещало мне ничего доброго, но, со всем тем, приняли он меня довольно приятно. Правду сказать, инако им принять и нельзя было. Они все, поневоле, принуждены были льстить господам ротным командирам, от которых иногда им много зла происходит, а сверх того, по-видимому, приятно было им, что я умел говорить по-немецки, следовательно, как я их, так и они меня могли разуметь наисовершеннейшим образом.
Проводив моего поручика, вступил я тотчас в новую мою должность. Мое первое старание было внесть в роте некоторые новые порядки, которые почитал я за полезные, а другие, которые, по мнению моему, казались излишними и ненадобными и служили только к отягощению солдат, оставить. Наибольшее мое попечение было о том, чтоб воздержать солдат от шалостей и своевольства, обыкновенно военным людям свойственным. И для того велел я собрать к себе всю роту под видом некоторой ротной надобности, а в самом деле, чтоб поговорить со всеми подчиненными своими полюбовную речь. Я сказал им прямо, что если они хотят мною довольными быть, и чтоб я с ними не дрался, то б не делали никаких шалостей, воровства и своевольства, в противном случае никакая вина прощена не будет. Напротив того, обещал им, что когда увижу от них в сем случае послушание, что, по всей возможности моей, буду и об них стараться, и без нужды их трудить и беспокоить не стану.
Сим и подобным сему образом удалось мне получить мое желание и все то, чего прочие ротные командиры со всею своею строгостью получить не могли. Ибо, не успел я немногих первых ослушников наижесточайшим образом наказать, а сверх того приказать, всех таковых без очереди на караул и в другие места посылать, как тотчас тишина и спокойствие восстановились, и я во всю зиму не слыхал ни от одного обывателя жалобы на моих солдат, напротив того, и самим солдатам сие напоследок слюбилось. Обыватели и хозяева их, не видя ничего от постояльцев своих противного, сделались сами к ним доброхотными и, по возможности своей, им во всем услуживали, а сие произвело наконец то, что солдаты сами меня за то благодарить стали.
Кроме удовольствия, которое я натурально оттого чувствовать был должен, имел я еще и другие оттого пользы. Ибо, во-первых, сам полковник был командою моею очень доволен и однажды сам мне выговорил, что удивляется тому, что от всех рот обезпокоивается он почти ежедневно жалобами, то от командиров на обывателей, то от обывателей на солдат и командиров, а моей роты власно как бы в полку не было, ибо он ни однажды еще не слыхал ни одной жалобы, ни от меня, ни от обывателей, где стоят мои солдаты, и, приписывая мне то в особенную похвалу, желал, чтоб он столь же мало мог обезпокоиван быть и прочими. Во-вторых, сам мой мызник был тем чрезвычайно доволен; которым не успел услышать о моем новом распоряжении и о наказании без всякой просьбы виноватых, как получил обо мне хорошее мнение в тотчас стал стараться об оказывании мне всякого благоприятства и дружелюбия. Сие послужило мне поводом к сведению и с сим стариком хорошего дружества. Мы тотчас с ним познакомились, и я не знаю, тихость ли моего права и поведения, или то, что, я никогда не наскучивал препровождать время с ним в разговорах, или иные какие обстоятельства были причиною тому, что он в короткое время меня очень полюбил и дружбу свою распространил даже до таких пределов, что я того никогда бы думать и ожидать не мог, а именно: как я однажды у него вечером сидел и, по обыкновению, с ними ужинал, без чего они меня никак не отпускали, то спросил он меня, доволен ли я своею квартирою? Я ответствовал ему, что по сие время не имею причины ни на что жаловаться. — "А мне, отвечал он на то: — кажется, напротив того, что она для вас беспокойна, и я желал бы для вас, г. подпоручик, сыскать какое-нибудь лучшее и спокойнейшее место: но не знаю, могу ли я вам тем угодить, что думаю. У меня есть, чрез сени, другая половина моих хором. Она стоит порожняя и никто в ней не живет. Мы согласились с женою ее для вас очистить и прибрать, и ежели вам угодно, то просим вас в нее из теперешней вашей квартиры перейтить, где, надеемся, что вы получите лучшее спокойствие, потому что она бывает очень тепла и спокойна". — Я удивился сему нечаянному предложению и не успел еще начать приносить нм свои благодарения, как жена его подхватила речь и начала говорить следующее: — "А я, г. подпоручик, с своей стороны, желала бы, чтоб вы мне сделали одолжение, и не погнушались бы столом моим. Вы стоите одни и не имеете повара. На что ж вам и беспокоиться и убытчиться тем, чтоб для вас одних варили? Вы можете, если угодно, завсегда с нами обедать и ужинать и мы надеемся, что вы не будете никогда голодны". — Новое сие предложение усугубило мое удивление. Я приносил им, мое благодарение и, для благопристойности, отговаривался от того говоря, что я их тем обеспокою и изубытчу. — "О, нет, г. подпоручик!" пресекли они мою речь: — Какое это для нас беспокойство, и что за убыток. Мы, напротив того, будем тому рады. Стол у нас хотя небогатый, но, благодарить Бога, у нас семья, и нам для вас лишних блюд готовить не для чего. Пожалуйте, не отговаривайтесь, и сделайте нам всем это удовольствие".
Легко можно заключить, что я не имел причины приносить дальних отговорок, а особливо узнав уже, что были они добрые и прямо чистосердечные люди, и что мне все сие не причинит никакого беспокойства. Итак, по коротким извинениям, согласился я на их просьбу. Не успел я дать им в том мое слово, как обрадовались они тому очевидно и власно, как бы какой находке, а добросердечный старик приметив, что я все еще тем совещусь, восхотел оказать мне еще новой опыт своего ко мне благоприятства и тем умножить еще более мое удивление. — "Постойте, г. подноручик?" сказал он мне, потрепав дружеским образом меня по плечу: — когда на то пошло, так прошу и мне сделать такое ж удовольствие, как и жене моей. Она взялась попечение иметь о том, чтоб вы не были голодны, а и хочу взять на себя довольствовать лошадей ваших". — "О, государь мой!" прервал я ему речь, будучи тронут таким неожидаемым опытом дружества: "этого уж слишком много! И я, конечно, не допущу вас до такого убытка!" — "Пожалуйста, государь мой!" подхватил тогда сей добродушный старичок: "не говорите мне о убытках. Что это за убыток для меня? Вы имеете только три лошади, и они, конечно, меня не объедят. Бог даровал нам в нынешний год довольно овса и сена и они мне не столь дорого будут стоить, чтоб я убыток сей предпочел тону удовольствию, которое я буду иметь, сделав услугу такому человеку, которого люблю и почитаю, и который по истине того и достоин".
Я благодарил его за такое хорошее обо мне мнение и хотел было далее еще отговариваться, по г. Розенстраух (так назывался сей честный старина), не слушая, превозносил меня только похвалами. Он называл меня тихим, постоянным, разумным и таким человеком, какого он редко из молодых видывал, и повторял много раз, что он мною и всеми моими поступками очень доволен. Одним словом, он заставил тогда меня самого себя, как красную девицу стыдиться, толь похвалы его были простосердечны и нелукавы. Наконец, имея при всей своей старости в себе еще остаток веселого нрава, захотел окончить все сие небольшою, но весьма благоразумною издевкою. — "Поверьте, г. подпоручик!" сказал он мне улыбнувшись: — "я, живши на свете около осьмидесяти лет, имел довольно времени и случаев на людей насмотреться и узнавать, кто какого сложения и качества, и я вам признаюсь, что мы прежде не то об вас думали, покуда вас не видали, и беспокоились тем, что будет к нам стоять молодой и холостой человек, каковым вас нам описывали. Но как скоро я вас увидел и имел честь узнать, как все беспокойство мое миновалось. "Поверь, государь мой!" продолжал он говорить, потрепав меня по плечу: "видна всякая птица по полету, и скоро узнать можно, кто к чему склонен. А в вас не нахожу я ничего такого, чтобы могло подать причину опасаться от вас чего-нибудь худого и благоразумию противного. Нет, не г. подпоручик! я вижу, что вы честный и такой человек, который знает, что есть честь, здравый рассудок и добродетель в свете, и готов за вас везде божиться, что вы одарены изящнейшим характером". Я не знал тогда в скорости, что ему на сие ответствовать, но добронравный старик избавил меня от сей комиссии, сказав: "Ну, хорошо, г. подпоручик! Дело сделано, и говорить более не о чем. Я не приму никаких отговорок, и вы пожалуйте покушайте. Мы за разговорами позабыли есть, и вы будете у меня голодны!"
Сим окончился тогдашний наш разговор. Легко можно заключить, что я, простившись с сими честными стариками, с удовольствием пошел на свою квартиру. Совсем тем, не мог чтоб не помыслить о последних его обо мне словах, которые, как мне казалось, заключали в себе некую тайну. Но я легко мог догадаться, к чему они клонились и какая была причина была, для которой меня он опасался. Все дело состояло в том, что у него было пяти дочерей, которые все были уже взрослые и совершенные девицы. Почему толь близкое соседство молодого и холостого человека могло, может быть, наводить старикам довольное уже опасение и беспокойство. Но г. Розенстраух правду говорил, что я лишил скоро его сего беспокойства, ибо во все мои с ними свидания не мог он приметить во мне, ни малейшего вида волокиты, и потому с надежностью мог заключить, что я не принадлежу к числу тех молодых и ветреных людей, которые в мои лета за наилучшее упражнение себе почитают волокиту за прекрасным полом, но напротив того, что имею совсем другие склонности, как то и в самом деле было. Ибо признаюсь, что я мало обезпокоиван был известною и обыкновенною молодым людям страстью, но напротив того, с самого младенчества и как сам себя запомню, имел столь великий род застенчивости и был так стыдлив в обхождении с женским полом, что я не только чтоб сводить близкое знакомство или говорить, шутить и играть с ними, но и пристально смотреть на них стыдился. Мне казалось все дурно и стыдно, и одним словом, я был сам не свой, когда случалось мне бывать в компании с молодыми девицами, а той компании не было для меня тяжелее, когда принуждено было разговаривать с оными. Коротко, я бегивал их как огня и доходил иногда почти до дурачества. Дурно ли сие или хорошо было, того уже я не знаю, а только то мне известно, что сия стыдливость называется философами предохранительною добродетелью, приносила мне в жизнь мою тысячу польз и выгод, и, одним словом, спасла меня от многих пороков и, может быть, от множества несчастных и противных приключений и я имел причину более довольным быть, нежели досадовать на то, что таков стыдлив был смолоду.
Таким образом, все обхождение мое с дочерьми сего мызника было сходственно с вышеписанным изображением моего нрава. Я обходился с ними очень удаленно и не только никогда не изъявлял желания ознакомиться с ними ближе, и не только не начинал никогда заводить с ними шутки и разговоры, но и говаривал с ними только тогда, когда они меня о чем-нибудь спрашивали и мне, по необходимости, уже отвечать им надлежало. А наиглавнейшие мои разговоры и препровождение времени было с стариком, который при всей своей старости был наиприятнейшим и разумным человек, и я не наскучивал с ним говорить по нескольку часов сряду. Сие всего более старику во мне и полюбилось и для самого того и получил он ко мне в короткое время столь великое дружество, что оказал вышеупомянутые опыты оной без всякого моего в том домогательства и старания.