Жизнь и приключения Заморыша (с илл.)
Шрифт:
– Эй, здоровяк, давай ударимся!
Оглянулся, а по шпалам идет мальчишка, чуть не вдвое больше меня. Подошел, глаза прищурил, губу оттопырил и спрашивает:
– Ты чего тут ползаешь? По загривку захотел?
У меня душа ушла в пятки.
– Нет, – сказал я ни жив ни мертв.
– Нет? – удивился он. – Не хочешь по загривку? А чего ж ты хочешь?
– Я домой хочу…
– А, домой! Хорошо, сейчас я тебе покажу твой дом.
Он сбил с меня картуз и потянул за волосы. Я заревел.
– Ну
И потянул еще сильнее.
Когда я решил, что жизни моей настал конец, мальчишка неожиданно шлепнулся на землю. Над ним стояла рыжая девчонка и кричала:
– Ах ты, жаба! Ах ты, гадюка! На маленьких нападать?!
Мой мучитель хотел укусить ее, но она так двинула его ногой, что у него кровь пошла из носа.
Я не успел опомниться, как оказался в будке.
За столом сидела растрепанная старуха и пила чай с сахаром вприкуску.
– Что, опять подралась? – спросила она равнодушно.
– Нет, – ответила девчонка. – Я тут одному нос расквасила: пусть не нападает на маленьких. Да ты ж посмотри, бабуся, кого я привела! Это ж тот цыганенок, который напугался поезда, помнишь? А теперь он ходит с трубой по базару, представления разные делает. Ох, умора!..
Бабка сонно сказала:
– Никакой он не цыганенок. Самый обыкновенный хохол.
– Ну, хохол, – без спора согласилась девчонка. Она оглядела меня и засмеялась. – Бабка, посмотри, он уже в длинных брюках! Он уже кавалер! Ох, умора!
Но тут от всего пережитого я стал дрожать. Бабка заметила и сказала:
– Он перемерз. Ты его положи на топчан и укрой шалью.
Рыжая потянула меня за руку и, когда я лег, укрыла. Потом и сама села на топчан.
– Хочешь, я тебе сказку расскажу? – спросила она. – Слушай: жили-были два гуся, вот и сказочка уся. Хорошая?
Я успокоился и перестал дрожать. Она сказала:
– Ну, теперь вставай, садись за стол: бабка тебе чаю нальет. Нальешь, бабка?
– Налью, – ответила бабка. – Что мне, чаю жалко?
Она нацедила из жестяного чайника в стакан чаю и положила передо мной огрызок сахара:
– Угощайся.
Никогда я в нашей чайной не пил с таким удовольствием чай, как теперь, в этой будке.
Вдруг в углу, в железной коробке, которую я еще раньше приметил на стене, что-то затарахтело. Бабка взяла со стола две палочки – одну с красным флажком, другую с желтым – и, кряхтя, пошла из будки.
– Это что она понесла? – спросил я.
– Сигналы, – объяснила рыжая. – Бабка всеми поездами командует. Покажет машинисту красный флажок, тот сейчас же: «Стоп, машина!» А желтый
Я признался, что не плавал.
– Там тоже флажками переговариваются. Вот идет посудина, а навстречу ей другая. Сейчас же на первой флажки кверху поднимаются. Это значит: «Эй, старая калоша, куда путь держишь?» А с другой отвечают: «А тебе какое дело, корыто дырявое? Хоть бы и в Бердянск!»
Будка начала мелко дрожать. Издали донесся глухой грохот. Он все нарастал и нарастал, и вот уже ничего на свете не осталось, кроме этого страшного грохота. Рыжая что-то мне кричала, но я не мог разобрать ни слова.
Когда грохот вдали смолк, бабка вернулась и налила мне еще чаю. От железной печурки в будке было жарко, а тут еще чай – меня разморило, и я стал клевать носом.
– Пусть еще полежит, – сказала бабка. – Ничего, пусть.
Я лег и задремал. А когда проснулся, то услышал:
– Мне что, мне бы только дожить, когда ты замуж выйдешь, а там и умереть не страшно, – говорила бабка.
– Я замуж не выйду, – отвечала рыжая.
– Чего так?
– Я конопатая.
– Ну и что ж, что конопатая! И конопатые выходят. Это первое. А второе, конопатки зимой сходят, а для лета можно купить мазь «Мадам Морфозу».
Заметив, что я проснулся, бабка сказала:
– Вот и отдохнул. Теперь иди домой, а то там, наверно, уже беспокоятся.
Рыжая вызвалась проводить меня.
Уже стемнело, когда я вернулся в чайную. Столяр сидел в зале на корточках и чинил табуретку. Как только я переступил порог, отец закричал:
– Ты где шлялся, мерзавец? Все с ног сбились, искали тебя!
Он схватил меня за руку, потащил в нашу комнату и велел стать на колени. Я хотел рассказать, что со мной случилось, но он не слушал, а все бил меня по щекам. Потом приказал просить прощения. Я сказал:
– Прости, папочка.
Он дал мне поцеловать руку и ушел за буфет. А я забился в угол и долго там плакал.
Пришла мама, раздела меня и уложила в постель. Она легла со мной рядом, прижала к себе и тоже заплакала.
Отец и раньше бил меня…
«Петр Великий»
После того как Никита исчез, у нас полового долго не было. Подавали посетителям чай я и Витя. Мы мели полы, мыли клеенки на столах. Посетители подзывали меня по-разному. Одни, зная, что я сын заведующего, а заведующий ходит в сюртуке и галстуке, манили меня к себе пальцем и говорили: «Барчук!» Другие видели во мне обыкновенного «шестерку», хоть и малолетнего, и кричали через весь зал: «Эй, малой!» А нищим-старикам было все равно, барчук я или «шестерка», они все называли меня просто и ласково: «Касатик».