Жизнь и приключения Заморыша (с илл.)
Шрифт:
Я обрадовался.
– Конечно, направить! Сегодня, да?
– Можно и сегодня. Вот только б на ноги чего-нибудь достать.
Мы зашли в шашлычную к волосатому. Петр пошептался с ним, и волосатый дал Петру старые головки сапог, жареного мяса и два больших чурека.
– Бери, – сказал он, – бери, минэ не жалко. Я хороший человек, ты хороший человек, малчук хороший человек, мы оба три хороший человек. Заработаешь – отдашь больше.
В тот же день мы выбрались из Ялты и зашагали по широкой каменистой дороге. Мы то поднимались вверх, то спускались вниз к самым морским волнам. Мы шли и шли и никак
В Симферополь мы добрались только на третий день. Мне казалось очень странным, что дома здесь городские, а заборы – низенькие, глиняные или сложенные из камня, как у нас в деревне. Но чем глубже мы пробирались в город, тем таких заборов попадалось меньше, и вот наконец мы вышли на улицу, где совсем не было заборов, а были только хорошие дома и парусиновые навесы над окнами магазинов. Навесов было так много, что, казалось, если подует ветер, вся улица поднимется и полетит.
Мы еще прошли немного и увидели цирк. Он стоял на площади, посредине базара, и тоже был парусиновый. У входа вертелся мужчина с размалеванным лицом, звонил в колокольчик и зазывал публику:
– Начинается представление всему свету на удивление! Акробаты, жонглеры, медведи, мартышки и такие, как я, шутишки! Покупай билет и глазей хоть сто лет! А ну, навались, за свои и чужие карманы держись, да быстрей, да скорей, пока я не захлопнул дверей!
Он хотел выкрикнуть еще что-то, но взглянул на Петра да так с открытым ртом и застыл. Петр ему подмигнул и прошел в цирк. Конечно, и я с ним.
– Где хозяин? – спросил Петр у билетерши.
Билетерша показала на фанерную дверь. Из-за двери слышался жалобный голос: «Горим, горим!» Петр потянул за ручку. В маленькой комнатушке бегал из угла в угол совершенно лысый человек с коротко подстриженными усами.
– Значит, опять горишь, Сигизмунд? – спросил Петр.
Лысый остановился, протер глаза и сказал:
– Кажется, у меня началась галлюцинация… Алексей, ты?!
Петр приложил к губам палец.
– Тс-с-с-с!.. Никакой я не Алексей. Я Петр, понятно? Петр Стрельцов, самарский мещанин, тридцати шести лет от роду.
Пан Сигизмунд даже присел.
– Матка боска! Так ты, значит… сбежал? Ах, Алексей, Алексей, не сошелся у тебя в жизни дебет с кредитом!.. А мальчик же этот кто?
– Вот по поводу мальчика я и пришел к тебе: помоги отправить его к родителям, одолжи на билет пять-шесть целковых.
– Пять-шесть целковых?! – Сигизмунд уставился на Петра серыми выпуклыми глазами. – Да ты розумешь, цо ты мовишь? Пойми: я горю! Мои люди уже два месяца не получают жалованья и работают ради святой любви к искусству. Ха! Пять-шесть целковых! Будь у меня хоть целковый, так я бы уже давно выпил склянку доброй старки!
– Я помогу тебе сделать полные сборы. Это уже не пять, а верных сто пятьдесят целковых. И все – на поправку твоих дел.
– Ты?.. Это каким же образом?
– Выбрасывай афишу: «Человек – против быка!» – и все тут.
– «Человек – против быка»? То ж бардзо добже! [16] Но…
– Что – но?
– Но как же ты выступишь? Тебя же узнают.
– А маска зачем?
– Инкогнито?!. Матка боска, это ж чудесно! Инкогнито под черной маской – против стопудового быка! Весь город сбежится! Алексей… то есть Петр! Дай твою благородную руку! Сколько раз ты меня выручал!
Ночевали мы с Петром в этой самой комнатушке. К нам доносились музыка, крики «алле!», хлопки в ладоши, но мы так устали в пути, что даже не вышли посмотреть представление. И спали, пока нас утром не разбудил пан Сигизмунд. Он приколол к стене большую зеленую афишу, отступил на два шага и прищелкнул языком. На афише были изображены страшный бык и человек в маске.
16
Очень хорошо! (польск.)
– Шедевр! Город с ума сойдет!
Потом пан Сигизмунд внимательно осмотрел меня, прищурился и спросил:
– А из мальчика… ничего нельзя сделать? Турецкого барабанщика, например? А? Феска у него есть, остался пустяк – маленькая тренировочка с оркестром.
– Мальчика домой надо отправить, – строго сказал Петр.
– Это само собой, а перед этим – дебютик. Ох, и номерульку выкинем!..
И я не успел опомниться, как оказался в пустом цирке. Вверху, на площадке, музыканты дули в трубы и водили смычками, а я, один-одинешенек, стоял посредине круга и бил колотушкой в огромный барабан.
– Да у него же врожденное чувство ритма! – кричал пан Сигизмунд откуда-то с галерки. – Матка боска, он же родился барабанщиком! Ну и номерульку запустим мы на днях! Город с ума сойдет!
Но тут я вдруг увидел Зойку. Да, самую настоящую, живую Зойку! Она стояла у входа и таращила на меня зеленые глаза.
– Зойка!.. – крикнул я и, не помня себя от радости, бросился к девочке.
– Заморышек… Так это и вправду ты? – растерянно проговорила она. – Ой, да каким же ветром тебя занесло сюда?..
С галерки на Зойку посыпались ругательства:
– Обезьяна рыжая!.. Ящерица зеленая!.. Опять ты влезла не в свое дело?.. Отойди сейчас же от турка!.. Матка боска, за что ты меня наказала этой шкодой-девчонкой!.. Турок, на манеж!
– Подождите, пан Сигизмунд, ругаться, – гордо сказала Зойка. – Я, может, самого родного человечечка встретила! Никуда ваша номерулька не денется. Пойдем, Митенька, на солнышко, расскажи, откуда ты взялся. – По щекам ее покатились слезы. – А бабка ж моя жива? Ой господи, если померла, так ты лучше мне и не говори!
Она взяла меня за руку и вывела из цирка. Мы протолкались через базар на бульварчик и там сели на запыленную садовую скамейку. Я рассказал обо всем, что со мной случилось. Узнав, что причиной моего бегства из дома была барыня Медведева, Зойка ударила себя кулаками по коленям и выругалась.
– А я еще ей гуся поймала! Да если б знала, что она с тобой сделает, я б ей такого гуся дала!..
Но когда я рассказывал, как ночевал на ее топчане у бабки и как бабка плакала, у Зойки опять закапали слезы.