Жизнь и смерть Арнаута Каталана
Шрифт:
И вот лежит Каталан без сил между грядкой с салатом и грядкой с мятой, а Фома, работая, все приближается и приближается. Наконец, вывалив в междурядье охапку сорняков и осыпав бездельно валяющегося Каталана комьями земли, говорит Фома как бы удивленно:
– Велики чудеса Твои, Господи! Какой огромный сорняк волей Твоей вырос у меня на грядках! Как же мне выкорчевать его, столь мощный? Да и укоренился он, поди, крепко! Ах, был бы со мной брат Арнаут Каталан, взялись бы мы с ним вдвоем за этот сорняк – глядишь, вместе бы и одолели!
Тут Каталан устыдился, пошевелился,
– Да помилует тебя Всеблагая Дева, Фома! Это же я, Арнаут Каталан!
Фома же, за щеки взявшись, как бы в глубокой печали, отвечал:
– Всяк простоватого Фому обмануть хочет! Неужто ты и впрямь мой брат Арнаут? Ни за что не поверю!
Каталан, охая и хватаясь то за спину, то за отбитый бок, кое-как поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, принялся помогать Фоме пропалывать грядки.
Так работали они никак не меньше часа, а потом Фома отвел его в трапезную и сам принес ему и себе по кружке холодного ягодного питья, и когда утолили они жажду, сказал Фома:
– Теперь я и вправду вижу, что ты – мой брат Арнаут Каталан!
На то, чтобы оправиться от побоев, принятых в Альби, были у Каталана остаток лета и почти вся зима; проводил он дни то занимаясь приготовлением лекарственных снадобий, то погружаясь в молитву, то молча прохаживаясь по галерее в обществе брата Фомы, чьей простоте Каталан не уставал дивиться.
Однажды, выйдя одновременно из своих келий, расположенных в одном коридоре на втором этаже, прямо над галереей, встретились они возле углового окна. Свет падал на географическую карту и список монастырей, висящие в простенке между дверей. Этот список, выполненный черными и красными чернилами и заключенный в простую деревянную рамку, насчитывал уже десяток названий.
И сказал Каталан, охваченный странным чувством умиротворения и восторга:
– В юности моей терзала меня, бывало, ненасытная жажда чуда, и часто случалось так, что увлекала она меня нечистыми путями. Теперь же смотрю на простое изображение земли и, кажется, иного чуда и не надобно.
А Фома сказал:
– Одно небольшое чудо нам все же не помешало бы, если никак иначе не унять твой ночной кашель.
Перегородки между кельями были ниже человеческого роста, чтобы братья могли находиться в постоянном общении, и Каталан, немилосердно кашляя по ночам, не давал заснуть остальным. Услышав, как Фома напоминает ему об этом, Каталан густо покраснел и отвернулся к окну. Уже зарядили осенние дожди, и в груди у Каталана саднило.
А Фома добавил бесхитростно:
– Возможно, с Божьей помощью у меня и получится сотворить такое чудо. Я просил у настоятеля разрешения для тебя пить на ночь горячее молоко.
В начале следующего, 1235 года по Воплощении, в Тулузе открылся постоянный инквизиционный трибунал. Провинциальный приор ордена счел разумным поручить ведение дел двум братьям проповедникам из монастыря Сен-Роман – Пейре Челлани и Арнауту Каталану, полагая обоих для этого достаточно проницательными и настойчивыми.
Совсем рядом с Нарбоннским замком и в двух шагах от храма Богоматери Белоцерковной брат Пейре Челлани имел дом, который подарил своему ордену. Там и подготовили место для трибунала: из пиршественного зала вынесли длинные столы и сколотили вместо этого ряды скамей, со стен сняли ковры, с потолка – резные украшения; в бывшей кухне позаботились забрать окна густыми решетками, а кладовую при кухне превратили в помещение для стражи.
Братья проповедники заручились неохотной поддержкой тулузских консулов, и те кое-как наскребли по городу десяток горожан, согласившихся участвовать в заседаниях трибунала в качестве официальных свидетелей, представляющих город. Среди них затесались две откровенно сомнительные личности, но когда Пейре сказал об этом наместнику графа Раймона, тот довольно резко отвечал, что иные с инквизицией сотрудничать не согласились.
– Любопытно мне также, где вы отыщете в Тулузе для себя доносчиков, – добавил он с насмешкой.
Брат Пейре, рослый человек лет пятидесяти, с угловатым лицом и большими залысинами, на этот укол никак не ответил, поскольку и без доносов хорошо знал, кого намерен арестовать и по какой причине.
Об открытии трибунала было оповещено в ближайшее воскресенье по всем церквам, а в среду, во втором часу пополудни, двери дома Челлани распахнулись. Желающих сообщить о местах тайных сборищ еретиков, разумеется, не находилось. Десять свидетелей, стража, двое братьев проповедников – все имели исключительно глупый вид, а Тулузе ведь только того и надобно! Весь четверг, всю пятницу потешалась и даже бросалась грязью в окна инквизиционного дома, однако в субботу трибунал в полном составе вновь собрался на заседание. Кое-кто из свидетелей попытался на этот раз увильнуть, но брат Пейре, предвидя такой оборот событий, не поленился – навестил каждого и основательно запугал возможных ослушников.
Так продолжалось три недели, и насмешливая Тулуза успела разродиться десятком издевательских песенок.
Однако же на исходе зимы неожиданно было объявлено, что "по указанию нескольких лиц, чьи имена в интересах католической Церкви сохраняются в тайне", обнаружено большое змеиное гнездо еретиков и некоторые из преступников уже схвачены.
Город был ошеломлен. Иные пылкие горожане начали ненароком вглядываться в лица окружающих: не найдется ли среди прохожих и то лицо, которое указало на убежище катаров? Однако пока что в Тулузе все оставалось тихо. Город затаился, стал ждать: что дальше?
Холодный дождь изливался на Тулузу уже второй день; Гаронна вспухла, двускатная соломенная крыша Нового моста почернела; дома стояли в пятнах сырости, словно облезлые.
Раскисший под дождем садик был виден в пролет арок из зала заседаний капитула. Брат Фома, нарочно выбравший себе место поближе к выходу (а значит и к своему саду) зябко ежился. Тусклый свет проникал сквозь круглые окна под потолком и сквозь арки, открытые во внутренний двор монастыря.
Пейре Челлани говорил: