Жизнь и смерть Арнаута Каталана
Шрифт:
Наутро привели к Этьену безносого псаря – того самого старика, неряшливого да пройдошливого, что на мосту монахам повстречался и дерзостей наговорил. Стоял, дырками вместо носа сверкал, глаза щурил.
Спросил его Этьен об имени, как полагается.
– Песьим Богом зовут меня, – брякнул старик.
Этьен так и подскочил.
– Что же, мне так и записать – Песий Бог? – спросил Каталан (он записи вел).
– А это уж как вам хочется, добрый человек, – живо отозвался старик. –
– Языческое имя какое-то, – пояснил Каталан. – Для тебя в том ничего доброго нет.
– Графиня меня Роатлантом нарекла, – вспомнил псарь. – Такое имя подойдет?
Каталан молча записал – "Роатлант" и еще раз на псаря подивился: что за фантазия ему, безобразному да невольному, таким пышным именем называться?
– Ну что же, Роатлант, рассказывай, как графиня Петронилла надоумила тебя сподобить пса христианского погребения и ввергнуть, таким образом, весь край в злую ересь.
– Графиня? Ну уж, вот кто здесь ни при чем! – заявил псарь. – Графиня была тогда дитем несмышленым.
Этьен оперся локтями о стол, в безносого псаря взглядом вбуравился.
– Ты понимаешь, Роатлант, что сейчас на смерть себя обрекаешь?
– Не жизнь и была, – отозвался псарь, махнув рукой. – А мою графиню не трогайте. Ее самоё впору святой объявить, столько всего она натерпелась!
Тут, по приказанию Этьена, приходят двое слуг графа Бернарта и вяжут Песьему Богу руки, а после препровождают в подземелье, где в прежние времена графы Фуа держали узников. Пусть ждет, какую участь ему определят.
А доминиканцы садятся за стол и долго составляют отчет обо всем случившемся в Фуа. Никто не осмеливается их тревожить, даже граф Бернарт. Петронилла, неутешная, где-то скрывается.
Час сменяется часом. Отчет почти закончен. Каталан почти ослеп от долгого писания. Скоро уже пора на покой.
И вдруг к монахам врывается девушка – две темных косы перевиты лентами, платье синее, в серых глазах – бешеный гнев. Почти на подоле висит у нее перепуганный холуй: нельзя, нельзя, нельзя!..
Крак! Юбка трещит и рвется, под синей юбкой белеет камизот, а девушке и дела нет. Влетела, хвать – и чернильница, выхваченная у Каталана из-под носа, летит прямо в лицо Этьену. Драгоценный отчет весь залит чернилами. Стол, оба монаха, девушка – все вокруг в пятнах.
Тяжело дыша, она стоит перед ними – еще почти дитя, не девушка даже – подросток.
Этьен медленно поднимается с места, отирает лицо, подходит к девочке.
– Кто ты, дитя? – спрашивает он кротко.
Девочка удивлена этой кротостью; она готовилась к яростной битве. Но тем не менее быстро приходит в себя и отвечает горделиво:
– Я Алиса Бигоррская!
Ни Этьен из Меца, ни Арнаут Каталан этого имени не знают. Девочка поясняет:
– А моя матушка – графиня Петронилла де Коминж.
– Сколько же тебе лет, дитя?
– Тринадцать!
Этьен немного озадачен: Петронилла показалась ему слишком старой для того, чтобы иметь такую юную дочь.
– Что же ты хочешь сказать нам, Алиса? – спрашивает Каталан.
Девочка надменно глядит в его сторону.
– Только одно. Если вы действительно попытаетесь казнить Песьего Бога, – клянусь Пресвятой Девой! – я возьму его себе в мужья.
И не дав монахам времени опомниться, она резко поворачивается и выбегает вон.
Каталан страшно зол. Придется очищать пергамент и писать отчет заново. Но Этьен задумчив. Какое-то воспоминание бьется в мыслях, просится на волю и наконец выходит такими словами:
– Думается мне, это дитя от того брака, что был у графини де Коминж с Гюи де Монфором.
– С каким еще Монфором? – ворчит Каталан.
– С одним из сыновей Симона.
Каталану об этом ничего не известно. Но в то, что зловредная девица – племянница Амори – в это Каталан верит сразу. Даже и сходство теперь примечает. И подобрав почти пустую чернильницу, с силой швыряет в стену:
– Неужто до конца дней моих не будет мне житья от симоновых змеенышей?
Уходили из Фуа мало не оплеванные. Графиня Петронилла простилась с доминиканцами холодно, в глаза не глядела, лицо каменное. Дочка Монфора, Алиса, напротив, – открыто торжествовала: отстояла поганого псаря, пальцем его никто не тронул! Рыжий граф Фуа держался безупречно вежливо, да только в искренность всех его улыбок и заверений почему-то почти не верилось.
Чума на этих горцев, все они друг за друга держатся, последнего раба не отдадут.
Уже в деревне нагнала уходящих собачья свадьба. Чем-то не глянулся суке Арнаут Каталан. Тотчас же напрыгнули псы и стали Каталана терзать оскаленными зубами, напав сразу со всех сторон и рыча ужасно. Еле отбились вдвоем (а местные жители и пальцем не шевельнули, чтобы помочь), и прочь побрели.
Вот и деревня за спиной пропала, и замок Фуа исчез, скрытый другими горами, а монахи все не останавливались, стремясь положить расстояние побольше между собою и клятым Фуа.
Наконец простонал Каталан:
– Не могу больше!
И повалился без сил на камни на берегу реки Арьеж. Этьен из Меца рядом сел, хлеб из котомки достал, поделил пополам. Подкрепились, запили водой из реки. Каталан умылся, счистил кровь с лица и рук и, плача над собой, сказал:
– Не псарь ли безносый в отместку псов надоумил? Недаром он себя Песьим Богом называет!
Но Этьен возразил:
– Мы и сами себя Псами Господними называем. Кто видит здесь обидное? Слышал я, кроме того, что и блаженная Иоанна, родившая нам Доминика, видела во сне, будто тяжела она щенком.