Жизнь и судьба Василия Гроссмана • Прощание

Липкин Семен Израилевич

Я не понимаю, почему Казакевич не понял, что смысл только такой. Иначе это просто литературное упражнение, которое только показывает, что этот автор талантлив, а другой, может быть, не талантлив.

Но когда автор талантлив — тем обиднее. Обидно, что повесть кажется написанной в каком-то душевном отпуску, вдалеке от тех задач, которые стоят перед советским народом и перед писателями и которые должны стоять и перед Эммануилом Казакевичем как одним из хороших талантливых советских писателей. Это очень важно понять.

Когда мы обижаемся иногда на критику, надо уметь не встречать это самолюбием, а понять свои ошибки. Только поняв их, можно дальше хорошо работать.

Вот что я хотел сказать по поводу повести Эммануила Казакевича.

Тов. Прокофьев:

Хочу поделиться своими ленинградскими впечатлениями [75] .

В то время когда печатался в «Новом мире» идейно

порочный роман Василия Гроссмана, в Ленинграде среди писателей воскурился фимиам и слышались восхищенные отзывы по поводу этого произведения. Крестного хода, как это было в Москве, у нас не было, но хоругви носили и в Ленинграде. (Смех.) Шли сравнения с «Войной и миром» и так далее — в общем, то же самое, что я слышал, сидя в течение двух дней здесь в Москве [76] .

75

Поэт Александр Прокофьев представлял ленинградскую писательскую организацию.

76

Таким путем до нас доплескиваются ценные свидетельства об огромном успехе, которым пользовался роман.

Хочу сказать о работе редколлегии журнала «Новый мир». В наших разговорах не было ни слова о работе редколлегии, а это — важный вопрос. По разговорам Твардовского выявляется, что не все благополучно в редколлегии «Нового мира». Товарищ Твардовский говорит, что волю редактора никому не сломить, что он один за все отвечает, что он подчинен ЦК и перед ним ответственен, и так далее. Но я считаю, что, как бы упрям ни был характер редактора, он всегда должен прислушиваться к мнению редколлегии. А ведь были даны сигналы в отношении этого романа со стороны товарища Агапова и других товарищей, так почему же этот роман шел в наступление? Я считаю, что работа редколлегии, сплоченного коллектива по-настоящему, должна быть положена во главу угла редакторской работы.

Товарищ Николаева сказала, что у нас не будет ошибок, а я, не будучи пророком, могу сказать, что у нас могут быть ошибки. И они будут, если будет и впредь осуществляться такой стиль работы…

Я считаю, что необходима сплоченная работа редколлегии, которая предохранит от серьезных ошибок и именно сразу.

Мне не нравится поведение Василия Гроссмана. Не так нужно писателю относиться, уважающему литературу и уважающему себя. Сколько раз мы говорили об этом романе после критики в «Правде», «Коммунисте», и мы не слышим голоса Гроссмана. Это поведение недостойно советского писателя, советского литератора.

Тов. Первенцев [77] :

Товарищи! Когда я бросил здесь реплику «диверсия», она вызвала некоторую реакцию. Я хочу объяснить, что такое диверсия в литературном языке. Я считаю, что это моральная диверсия. Ибо писатель — это организм очень уязвимый [78] . Не буду возносить его до уровня ангела с крыльями, но еще раз повторяю, что это человек с очень уязвимым организмом, потому что занимается вопросами очень сложными, трудными, и часто небольшой удар, укол превращается в диверсию для этого уязвимого организма. Причем характерно, что диверсию предотвратить легко, но писатель живет в такой среде, где очень легко подвести под него моральную диверсию с пусканием крови. Если на улице бандит ударит меня ножом в живот, подбежит милиционер и защитит меня и любого из нас, но когда происходит моральная диверсия с пусканием крови (а для этого существуют статьи Комиссаржевского и не только против Софронова), то мне кажется, что это самая страшная диверсия.

77

Аркадий Первенцев — итоговая фигура этого собрания. Тоже один из самых страшных.

Начал он свой путь символически знаменательно — в 1937 г. Выпустил тогда роман «Кочубей», состоящий из двух книг, потом опубликовал такой же огромный роман «Над Кубанью».

Оба — из эпохи гражданской войны. Тягучие, с ложным, фальшивым сюжетом, невозможные для нормального чтения.

Потом стал писать о войне Отечественной — сборники («Гвардейские высоты»), роман («Огненная земля»). В 1948 г. наступил его звездный час: в журнале «Октябрь» Федора Панферова (мрачном прибежище всех темных сил того времени) был напечатан его роман «Честь смолоду», ставший предметом пародий и эпиграмм. Роман следует тоже отнести к числу любимых произведений Сталина. Он выделит его и наградит Сталинской премией в 1949 г., введя Первенцева в ряды личной боевой гвардии. После этого он напишет тонны примитивных, сталинских книг — романы «Матросы», «Гамаюн — птица вещая», «Оливковая ветвь», сборники рассказов, очерки, пьесы, киносценарии, статьи.

А в 1978 г. на конкурсе на лучшее произведение о рабочем классе, который длился два года, он получит вторую премию за роман «Гегемон». Победитель? Гегемон? Прислушайтесь к нему, он и речь

ведет как гегемон. (Так в книге — примеч. верстальщика.)

78

Хочется обратить внимание на то, что брошенное Первенцевым в зал понятие — «диверсия» — в дальнейшем развитии его речи будет иметь свой «сюжет», свои многообразные повороты. Сначала это диверсия против такого нежно ранимого существа, как Софронов…

Сегодняшнее выступление товарища Фадеева всех нас очень обрадовало. Наше счастье, что товарищ Фадеев выздоровел, пришел и сказал сегодня серьезные большие вещи. Мне только хотелось бы, чтобы Александр Александрович полностью оплатил те авансы, которые нам выдал сегодня, чтобы он руководил нами по той программе, которую изложил и которая у него есть. Мы по хорошему руководству соскучились. Нам нужно делать литературу.

У нас есть серьезные противники внутренние и внешние. Это опубликование, которое мы читали в газете, говорит о прямых диверсантах, которые существовали и существуют в нашей стране. Поэтому существует активная оборона наших границ. Директивы нашей партии по пятилетнему плану, которые превратят нашу страну еще в более могучую, требуют от нас дать ответ. Будет ли это пьеса, сценарий, стихи и так далее, но это должно отвечать тем условиям необходимости, которых требует от нас партия в период наибольшей партийной, моральной, политической сплоченности, чем мы должны ответить на смерть товарища Сталина.

И в данный момент моральные диверсии в нашей стране должны преследоваться. Против Сталинграда была сделана диверсия, а ведь Сталинград нам дорого доставался. Тема Сталинграда дорога нам, и можно было бы только приветствовать писателя, если бы он написал правдивое, честное произведение. И в данном случае я целиком присоединяюсь к оценке Александра Александровича Фадеева, соответствующих органов печати и к выступлению товарища Львовой. Несомненно, что Василий Гроссман написал порочное произведение.

Против этого произведения восстала сейчас вся страна. Достаточно поговорить и спросить любого сержанта-пограничника, что он думает об этом романе. Об этом всюду говорят.

Показателен и другой факт. Почему Василий Гроссман, член правления ССП, не явился сюда? Разве у него не хватает для этого силы, воли и мужества? Мы видим здесь Казакевича, который честно пришел и выслушал нас, и мне нравится то, что он сидит спокойно, не подавая никаких реплик. А Василия Гроссмана здесь нет. Что это — упорство? Или у него есть какие-то «тылы», которые поддерживают его в трудную минуту? [79] Мы должны пригласить члена Правления товарища Гроссмана и сказать ему все это (я не знаю, может быть, он болен или, может быть, ему не сообщили). Во всяком случае, разговор с автором необходим, так как его роман превратился в серьезное явление.

79

С большим знанием дела, выворачивая это слово «диверсия» (от диверсантов на границе до диверсанта в Сталинграде), он наполняет его зловещим, вредительским, сталинским смыслом… Как будто Гроссман уже находится в бериевском застенке… И Первенцев допрашивает его именно там… Особенно после его вопроса о том, какие у Гроссмана есть тылы.

Александр Александрович Фадеев правильно здесь отмечал тенденцию восхищения отдельными страницами. Такая вещь произошла и с Казакевичем, когда мы слышали разговоры: «Идеи, правда, здесь нет, но как здорово написано!» И этот ход, который сделан с романом Гроссмана, он нашел отклик и в Ленинграде, где, как нам рассказывают, также люди ходили с хоругвями. Это наводит на странную мысль, что во всем этом деле есть какая-то организация [80] . Товарищ Николаева сказала, что она подчинялась групповым соображениям, что делила писателей на «своих» и «чужих», что у нее были какие-то «они». Может быть, спросить ее — кто это? Меня лично это дело взволновало, и хотелось бы, чтобы она сказала, кто такие эти «свои» и «чужие», что это за групповщина?

80

Вот появилась и целая «организация». И бедный Первенцев так «взволнован»… Агентура Гроссмана, как он только что выяснил, раскинулась по всей стране.

И последнее. Я слышал выступление товарища Твардовского. Мне показалось это выступление искренним, хотя, может быть, формулировки были не такие, как полагалось бы, но надо учесть, что он выступал уже много на различных собраниях и ему, может быть, просто надоело говорить. Но я хотел бы принципиально возразить против одного тезиса.

Александр Твардовский сказал, что он молодой редактор. Да, он молодой редактор, и он мог ошибиться в Гроссмане, но у него есть опытный помощник и умелый — Тарасенков. Когда Гроссман издавал «пифагорейцев», ему помогал Тарасенков… Тарасенков, который в присутствии нас, сидя в комнате товарища Фадеева, когда зашел разговор о Гроссмане, сказал: «Об этом человеке я не могу говорить сидя, я должен сказать о нем стоя».