Жизнь как песТня

Олейников Илья Львович

Через полчаса мы вошли в то же кафе и подсели к тому же официанту. Сели спиной, чтобы он нас не сразу заметил. Тот, уже слегка оправившись от встречи с врагами народа, а потому несколько порозовевший, подошел сзади и спросил не глядя:

— Что будем заказывать?

Справедливости ради надо сказать, что на сей раз голос его звучал значительно гостеприимней, нежели в наш первый приход. Очевидно, урок не прошел даром.

Моисеев переждал некоторое время, а затем медленно вывернул шею в сторону и, смачно сплюнув, сказал:

— Я же вас предупреждал, Пуцкер, — у нас длинные

руки!

Этого оказалось достаточно для того, чтобы мне впервые в жизни посчастливилось лицезреть, как грохается в обморок здоровый околодвухметровый мужик.

А Моисеев уже готовил следующую акцию. Акцию, жало которой было направлено против безобидного, как весенний мотылек, аккуратненького, пузатенького куплетиста Моткина Гриши. Вообще все в жизни у Гриши складывалось удачно, но никакого удовлетворения от этого он не получал, поскольку большую половину прожитого мучительно страдал. И нетерпимые эти страдания причиняла ему собственная лысина. Вообще-то ничего страшного. Лысина есть у каждого человека, просто у некоторых она прикрыта волосами.

Лысина же Григория, с одной стороны, придавала ему более комичный вид и доводила репризы до стопроцентного попадания, но с другой — уничтожала все шансы на какое-либо внимание женской половины человечества.

А женщин он любил.

Любил одинокой, безответной любовью онаниста, так как, к сожалению, женщины и Гришина эрекция стояли по разные стороны баррикад. Ночами его терзали сексуальные сны, в которых он, мужественный и волосатый, в окружении ослепительных див, потягивал коктейль через соломинку и в ответ на страстные заигрывания возлежащих у его бедра златокудрых бестий снисходительно улыбался. Но поутру он наталкивался в зеркале на свою неопрятную лысую голову и бормотал, с ненавистью глядя на свое отражение:

— За что же это меня так природа проигнорировала!

Пару раз Григорий пробовал натягивать на себя парик, но тот не держался, съезжал и вообще причинял всякие неудобства.

Так как в то время я был еще доста-точно густ, то он относился ко мне с неприязнью, как, собственно, и ко всем остальным, у кого обнаруживались хоть какие-то признаки волосяного покрова.

И вот этого божьего одуванчика и решил разыграть безжалостный Вова Моисеев.

Однажды, когда Григорий, безмятежно готовясь к выступлению, переодевался в концертный костюм, сидящий рядом ма-эстро, откинув специально заготовленную для этого дела газету «Neues Deutschland», зевнул и сказал будто бы между прочим:

— Вот пишут — в Берлине профессор Ризеншнауцер полностью восстанавливает волосы. Успех гарантирован. Опыты на морских свинках показали прекрасные результаты.

Гриша, застыв с ботинком в руках в классической стойке гончей, почуявшей зайца, спросил, судорожно сглотнув:

— Мне не показалось? Ты сказал — полностью восстанавливает?

— Именно это я и сказал!

Чтобы самому убедиться, что услышанное им — правда, Гриша схватил газету, покрутил ее туда-сюда и на грани отчаяния выдохнул:

— Но она же немецкая!

— Конечно, немецкая, а какой же ей еще быть? Профессор-то из Берлина!

Гриша снова принялся комкать газету, как будто надеясь на то, что какой-нибудь потусторонний Барабашка поможет ему в считанные секунды овладеть капризным немецким, но пришелец из потустороннего мира не откликнулся на его призыв. Тогда он снова переключил внимание на Моисеева и, обратив к нему полные надежды глаза, спросил:

— Ну и как профессор лечит?

— Не сказано! — развалившись в кресле, величаво отозвался Моисеев. — Сказано, что лечит, а как лечит, не сказано. Секрет фирмы. Дай-ка газетку еще разок.

Гриша безропотно дал.

— Если меня не подводит зрение, они для установки правильного диагноза просят еще и фотокарточки прислать.

— Фотокарточки чего? — засуетился Гриша. — Меня?

— Да на кой хрен ему твоя харя? Испугается еще, не дай бог. Лысины, разумеется.

— Лысины? — ахнул Гриша.

— А что тебя так поражает, я не понимаю? Ты ведь лысину собираешься лечить?

— Да. Остальное у меня вроде все в порядке.

— Ну вот! Надо же профессору посмотреть, как она у тебя устроена.

— А как она может быть устроена? — разводил от непонимания руками Моткин. — Лысина она и есть лысина! Какие в ней могут быть секреты?

— Да, Гриня! — вздохнул Моисеев. — Ты как был деревней, так деревней и остался! Ты уж, если не знаешь чего, так молчи лучше, чтоб народ не смешить. И запомни — лысина всегда индивидуальна. Понимаешь, всегда!

— Да это-то я понимаю. Я другого не понимаю — фотокарточки для чего?

— Повторяю для идиотов: чтобы понять ее характер и правильно про-ди-аг-но-сти-ро-вать! Ты ведь прежде чем зуб начать лечить, делаешь снимок? Это тебя не удивляет?

— Черт его знает! — бормотал сбитый с толку Моткин. — Зубы это зубы, а лысина — все-таки лысина. Чуднґо как-то! А сколько фотокарточек?

— Сейчас глянем! — охотно отозвался Моисеев и снова приложился к печатному органу. — Три! — празднично объявил он. — Три, родимые! Лысина со стороны правого уха, соответственно со стороны левого и лысина сверху. Так что вперед и с песней. Да, вот тут еще и адресок указан. Ты адресок-то запиши, — сказал он. — Берлин. Институт мужской красоты. Отделение кожноголовной поверхно-стной хирургии. Профессору Ризеншнауцеру. Лично в руки.

Григорий тщательно записал адресок и, с трудом дождавшись конца выступления, рванул в фотоателье.

— Мне три фотографии лысины! Слева, справа и сверху! — второпях, снимая пальто, бросил он мастеру моментального снимка.

Мастер, слегка оторопев, задал вполне резонный при данных обстоятельствах вопрос:

— А зачем это, хотелось бы узнать?

— А вам какое дело? — огрызнулся Моткин. — Сказал — три, значит, три! Десять на пятнадцать!

Кинув дикий взгляд на посетителя и окончательно убедившись, что клиент, несомненно, психически неполноценен, фотограф, во избежание припадка, как и было указано, сфотографировал моткин-скую лысину слева, затем справа и только потом, усадив чокнутого гостя на стул, взгромоздился с камерой на стремянку и уже оттуда, со стремянки, максимально укрупнив темечко, умудрился отснять столь важный и, может быть, могущий в корне изменить одинокое Гришино существование кадр.