Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая
Шрифт:
– Передавили друг друга. Страшная штука. Вы – видели? Чорт.. Расползаются с поля люди и оставляют за собой трупы. Заметили вы: пожарные едут с колоколами, едут и – звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками... Вообще, я скажу...
Он замолчал, закрыл глаза, потом начал снова:
– Впечатление такое, что они всё еще давят, растопчут человека и уходят, не оглядываясь на него. Вот это – уходят... удивительно! Идут, как по камням... В меня...
Маракуев приподнял голову, потом,
– В меня – шагали, понимаете? Нет, это... надо испытать. Человек лежит, а на него ставят ноги, как на болотную кочку! Давят... а? Живой человек. Невообразимо.
– Одевайтесь, – сказал Макаров, внимательно присматриваясь к нему и подавая белье.
Сунув голову в рубаху и выглядывая из нее, точно из снежного сугроба, Маракуев продолжал:
– Трупов – сотни. Некоторые лежат, как распятые, на земле. А у одной женщины голова затоптана в ямку.
– Зачем вы пошли? – строго спросил Клим, вдруг догадавшись, зачем Маракуев был на Ходынском поле переряженным в костюм мастерового.
– Я – поговорить... узнать, – ответил студент, покашливая и все более приходя в себя. – Пыли наглотался...
Он встал на ноги, посмотрел неуверенно в пол, снова изогнул рот серпом. Макаров подвел его к столу, усадил, а Лютов сказал, налив полстакана вина:
– Выпейте.
Это было его первое слово. До этого он сидел молча, поставив локти на стол, сжав виски ладонями, и смотрел на Маракуева, щурясь, как на яркий свет.
Маракуев взял стакан, заглянул в него и поставил на стол, говоря:
– Женщина лежала рядом с каким-то бревном, а голова ее высунулась за конец бревна, и на голову ей ставили ноги. И втоптали. Дайте мне чаю...
Он говорил все охотнее и менее хрипло.
– Я пришел туда в полночь... и меня всосало. Очень глубоко. Уже некоторые стояли в обмороке. Как мертвые даже. Такая, знаете, гуща, трясина... И – свинцовый воздух, нечем дышать. К утру некоторые сошли с ума, я думаю. Кричали. Очень жутко. Такой стоял рядом со мной и все хотел укусить. Били друг друга затылками по лбу, лбами по затылкам. Коленями. Наступали на пальцы ног. Конечно, это не помогало, нет! Я – знаю. Я – сам бил, – сказал он, удивленно мигая, и потыкал пальцем в грудь себе. – Куда же деваться? Облеплен людями со всех сторон. Бил...
Пришел дьякон, только что умывшийся, мокробородый, раскрыл рот, хотел спросить о чем-то, – Лютов, мигнув на Маракуева, зашипел. Но Маракуев молча согнулся над столом, размешивая чай, а Клим Самгин вслух подумал:
– Как ужасно должен чувствовать себя царь!
– Нашел кого пожалеть, – иронически подхватил Лютов, остальные трое не обратили внимания на слова Клима. Макаров, хмурясь, вполголоса рассказывал дьякону о катастрофе.
– По человечеству – жалко,. – продолжал Клим, обращаясь
Это было еще более бестактно. Клим, чувствуя, что у него покраснели уши, мысленно обругал себя и замолчал, ожидая, что скажет Лютов. Но сказал Маракуев.
– Возмущенных – мало! – сказал он, встряхнув головой. – Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то... странный человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал. Очень... деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать могилу. И – большую, для многих.
Он выпил чаю, поел, выпил коньяку; его каштановые кудри высохли и распушились^ мутные глаза посветлели.
– Чудовищную силу обнаруживали некоторые, – вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. – Ведь невозможно, Макаров, сорвать рукою, пальцами, кожу с черепа, не волосы, а – кожу?
– Невозможно, – угрюмо и уверенно повторил Макаров.
– А один... человек сорвал, вцепился ногтями в затылок толстому рядом со мною и вырвал кусок... кость обнажилась. Он первый и меня ударил...
– Вам уснуть надо, – сказал Макаров. – Идите-ко...
– Изумительную силу обнаруживали, – покорно следуя за Макаровым, пробормотал студент.
– Как же все это было? – спросил дьякон,, стоя у окна.
Ему не ответили. Клим думал: как поступит царь? И чувствовал, что он впервые думает о царе как о существе реальном.
– Что же мы делать будем? – снова спросил дьякон, густо подчеркнув местоимение.
– Могилы копать, – проворчал Лютов. Дьякон посмотрел на него, на Клима, сжал тройную бороду свою в кулак и сказал;
– «Господь – ревнив, и мстяй господь, мстяй господь с яростию, господь мстяй сопостатам своим и сам истреб-ляяй враги своя»...
Клим взглянул на него с изумлением: неужели дьякон может и хочет оправдать?
Но тот, качая головой, продолжал:
– Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а – награды? О наградах – ничего не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а – рай? О рае ничего нам не сказано, одно знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
Внезапно ударив кулаком по столу, он наполнил комнату стеклянной дрожью посуды и, свирепо выкатив глаза, закричал пьяным голосом:
– А – за что осанна? Вопрошаю: за что осанна-то? Вот, юноши, вопрос: за что осанна? И кому же тогда анафема, если ада зиждителю осанну возглашают, а?
– Перестань, – попросил Лютов, махнув на него рукой.
– Нет, погоди: имеем две критики, одну – от тоски по правде, другую – от честолюбия. Христос рожден тоской по правде, а – Саваоф? А если в Гефсиманском-то саду чашу страданий не Саваоф Христу показал, а – Сатана» чтобы посмеяться? Может, это и не чаша была, а – кукиш? Юноши, это вам надлежит решить...