«Жизнь, которая вправду была»
Шрифт:
От мощных ударов весел Барановского лодка быстро продвигалась вперед и вскоре достигла берега. Взяв на руки самого тяжелого раненого, Барановский первым направился к землянке медиков. Так вот и на этот раз герой-переправщик с честью вышел из трудного положения.
Он и погиб на своем посту. В лодку, тяжело нагруженную боеприпасами, попала вражеская мина. Произошел взрыв. На место героя встали другие, но память о нем осталась у всех нас, сражавшихся на берегах родной Невы.
…Пока я вел этот рассказ, наш пароход оставил Невский “пятачок” за кормой, и мы вместе с моими слушателями проводили его долгим взглядом. Впереди были Петрокрепость,
Дорога на Большую землю
На пароходе, какой-то допотопной посудине, везли не менее двухсот раненых и человек пятнадцать команды. Все помещения были тесно набиты людьми. Носилки с тяжелыми стояли прямо в проходах, и, чтобы выйти на палубу, приходилось через них перешагивать.
Мы шли через Ладогу ночью. Это была ночь с одиннадцатого на двенадцатое ноября 1942 года. Сильно морозило… Час, а может быть, и больше пароход шел, ломая лед, широкой полосой схвативший озеро возле берегов. Лед, наверное, был еще тонкий и никакой опасности для парохода не представлял, но лежать в трюме, набитом людьми, и слушать скрежетание льда о борта было, по правде говоря, страшновато.
Я лежал рядом с лейтенантом Костей Лебедевым – моим земляком, вятичем. Я познакомился с ним тремя днями раньше в полевом госпитале возле Ладоги. У Кости была с собой гитара, и он время от времени пел. Пел разное – и старые довоенные песни, и те, что родились недавно, прямо на фронте. У него был звонкий высокий голос. Пел он умело, и мне думалось, что это его страсть и надежда на будущее. Мы хорошо понимали друг друга, может быть, потому, что в наших судьбах так много общего.
…Потом наш пароход вышел из ледяной зоны, скрежет прекратился. В трюме стало тихо, и я услышал вдруг, что мои соседи тоже разговаривают, даже смеются. А где-то над нами бились о борт волны. Нами постепенно овладевало какое-то новое для нас, фронтовиков, блокадников, чувство, предчувствие… Этим новым, неизвестным была Большая земля.
С парохода нас выгружали, клали в крытые грузовики, автобусы и везли к санитарному поезду, стоявшему неподалеку от берега. Машины почти вплотную подходили к дверям вагонов. Так, не сходя на землю, многие оказались сразу в вагонах. Наш вагон был самым обыкновенным пассажирским. Это тоже меня радовало, позволяло хоть немного забыть, что я раненый, что поезд – санитарная летучка, что едем мы до ближайшего стационарного госпиталя.
Утром нас накормили завтраком, напоили горячим чаем. Сестра и врач ели вместе с нами. Потом я лежал на своей полке и смотрел в окно, вслед всему мелькавшему за окном. День был серый, скучный. И местность – тоже. Снег еще не выпал, земля лежала мертвая, пустая, промерзшая и какая-то неприбранная. И всё-таки это была Большая земля, дума о которой грела каждого ленинградца. Здесь, на Большой земле, по вечерам бывают освещены улицы, здесь не слышно воя снарядов и грохота авиабомб. Здесь днем и ночью дымят заводы, где люди, не покладая рук, делают пушки и танки, самолеты и автомашины. Всё – для фронта, всё – для Победы! Отсюда каждый день идут в Ленинград, плывут через Ладогу эшелоны жизни.
…На какой-то небольшой станции я выбрался в тамбур. Но сойти вниз не смог. Поэтому с завистью смотрел на других, кто мог сам пройтись по платформе.
Вдруг я заметил две маленькие фигурки, бегущие по платформе вдоль состава. Когда они приблизились, я разглядел, что это мальчик и девочка. Девочка была постарше. Лет ей, наверное, десять. Оба в валенках, на девочке деревенский овчинный полушубок, на мальчике большой, не по росту, ватник, подпоясанный широким солдатским ремнем. Поравнявшись со мной, ребята остановились.
– Дяденька, дай хлеба! – жалобно попросила девочка.
Я вздрогнул. Не потому, что меня в первый раз в жизни назвали дяденькой и не потому, что я в свои двадцать два года стал дяденькой выглядеть, а потому, что эти слова вернули меня в блокадный Ленинград…
– Вы кушать хотите, ребята? – преодолевая свое смущение, спросил я.
– Ага, – ответил мне мальчик и хорошо улыбнулся.
Я достал из кармана оставшийся от завтрака кусок хлеба и еще небольшой кусочек сахара:
– Придется вам самим залезать сюда. Спуститься не могу. Видите, я какой?..
– Я сейчас, – ответил мальчонка и проворно залез ко мне в тамбур. Он взял хлеб и засунул его за пазуху. А сахар решил попробовать сразу же и чуточку надкусил.
– Спасибо вам! – сказала девочка, смотря на меня огромными серыми глазами.
– А нам военные всегда дают, – грызя сахар, продолжал мальчик. – Мы тут и живем – на станции. Им для нас не жалко. Правда, ведь, дяденька? Не жалко?
– Чего уж тут жалеть! Конечно, не жалко, – еле выговорил я, чувствуя, что мне чем-то сдавило горло.
Я видел по глазам мальчика, что ему что-то хочется спросить или вообще поговорить со мной, но поезд тронулся, и он спрыгнул на платформу. Мальчик сорвал со своей головы ушанку и долго махал вслед уходящему поезду. Я махнул ребятишкам в ответ. Дойдя до своего места, улегся на полку и не мог уснуть до самого Тихвина.
…Я уже стал привыкать к своему вагону, к своей полке, к неожиданным остановкам и даже к поездной скуке. Мы не знали, куда нас везут, долго ли еще мы проедем. В поезде было тепло, кормили нас хорошо, небывало хорошо!.. После ужина мы собирались группками, играли в домино, слушали длинные рассказы видавших виды бойцов. Но мне не хватало Кости Лебедева, который попал в другой вагон. Я довольствовался тем, что передавал ему приветы с сестрами. Иногда в вагон заходил начальник поезда, грузный высокий человек с очень сильной проседью. Ему было лет за шестьдесят, но ни возраст, ни груз забот не мешали его живости и даже веселости. Говорил он со слегка украинским акцентом и больше всего любил в разговорах переходить на воспоминания об Украине, с удовольствием слушал и сам пел украинские песни. Вместе с ним запевали и сестры, которые, как бабочки на огонь, слетались на наше веселье. Пели вместе со всеми даже лежачие больные.
Любил рассказывать наш доктор о своей молодости, о Полтавщине. Начинал он по-гоголевски:
– Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете. А я – знаю. Да разве это ночь? Не подходит к ней это слово. Украинская ночь – земное чудо. Небо синее-синее и в звездах. Да не в простых звездах, а ярких крупных, сочных. Вот кончится война, сразу же на Украину поеду. Давно я там не был. Учился в Москве, работал в Сибири… Жена моя и сейчас там. Она учительница. Осел, выходит, я на сибирской земле.