Жизнь Лаврентия Серякова
Шрифт:
Но как можно! Служба-то доходная и вес в обществе придает, а искусство ему вроде красивого соуса, сверху жизнь украшает, темой для болтовни служит. Надоел он Алексею Егоровичу страшно. Вот однажды были они в его мастерской. Егоров пишет, а тот около вертится, советы дает. В мастерской весело заливалась канарейка. Барин и говорит: «Как она хорошо поет!» А Егоров ему в сердцах: «Еще бы, ваше превосходительство, ведь она одним своим делом занимается!..» Ученики его это слышали и нам пересказали… Очень поучительные слова, друзья мои.
История эта у нас называлась «Притча о канарейке» и многих заставила задуматься. Рассказ произвел на Серякова большое впечатление. Наблюдая,
И еще Лаврентия занимала новая для него мысль: что большинство людей делает любое дело, чтоб жить богаче. Им все равно, убивать ли часы на переписку бумаг, стать ли офицером или, скажем, купцом, — только бы слаще есть, лучше одеваться, покупать нарядную обстановку. Таким, должно быть, хочется работать меньше, а получать больше. Главное для них — жизнь в свое удовольствие. А для других, которых не так уж много, главное именно в своем деле. Оно составляет их счастье и горе, цель и смысл бытия, а то, как им живется — богато ли, бедно ли, — вещь второстепенная… Конечно, бывают такие не только среди художников. Вот хоть Петр Петрович Попов, который днюет и ночует в чертежной…
Выходит, что каждому человеку следует понять, работает ли он, чтобы жить, или живет, чтобы работать.
Сам Лаврентий по влечению к карандашу и бумаге, а потом к гравированию оказался как будто на пути ко второму. Значит, нужно твердо помнить, что гравирует или станет живописцем не для богатства. А если так, то прежде всего — учиться и совершенствоваться, насколько хватит сил. И это для него не ново; ново — сознательно идти по жизни, цель которой — работа, свое любимое дело.
Иногда, желая развлечь усталых граверов, Клодт просил Бернарда сыграть что-нибудь.
Дядюшка, воспитавший Бернарда, был известным преподавателем фортепьянной игры. Он и племянника с детства надеялся сделать пианистом, но, может, от чрезмерных упражнений юноша невзлюбил серьезную музыку, увлекся рисованием и стал гравером, хоть и не очень терпеливым и искусным.
Бернард охотно играл товарищам, особенно если в этот день был дежурным, — тогда он требовал, чтобы кто-то ставил за него вечерний самовар.
«От прикосновения к сухим углям у меня разом заболевают все зубы», — говорил он. Тянули жребий, кому возиться с самоваром. Чаще других его вытаскивал Кюи, большой франт да еще обладатель гордого имени «Наполеон».
«Опять самому Наполеону голенищем самовар раздувать», — смеялись граверы.
Наконец Бернард садился за фортепьяно. Он бегло играл целые действия из модных опер «Фрейшютц», «Роберт-Дьявол», «Фенелла» и подпевал слова арий, подражая известным певцам и певицам.
Все аплодировали, аплодировал и Серяков, грустно думая, что никогда еще не бывал в театре.
В солдатской форме туда не пускают, а переодеваться в штатское, как делали многие писаря и топографы, он не решался: вдруг попадешься на глаза какому-нибудь начальнику и полетишь, как говорится, в тартарары. Нет уж, выбился чудом на счастливую дорогу, так нужно беречься.
Нередко, чтобы «размяться» под конец работы, Клодт предлагал устроить танцы. Бернард наигрывал польки и вальсы, и Константин Карлович кружился по столовой и мастерской с серьезным и неуклюжим Линком или с легким, отлично танцевавшим Кюи. А то все принимались по очереди учить танцевать Серякова. Вскоре стала возможна кадриль в две пары. Этому новому танцу всех учил Наполеон.
— Серяков, вы, право, прекрасно танцуете! — радовался он. — Я вас скоро введу в один гостеприимный дом. Там есть премилые барышни. А вы, со шпорами и в мундире, будете им куда милее любого чиновника или студента…
Частым гостем артели бывал Петр Карлович Клодт. Он всегда приходил пешком с Васильевского острова, где жил при литейной мастерской Академии художеств, которой заведовал. Спешные работы не позволяли скульптору выезжать на дачу с семьей. Братья Клодт с детства были очень дружны, они виделись часто, хотя разговаривали очень мало. Небольшого роста, одетый в широкий сюртук из дешевого ворсистого сукна, Петр Карлович, войдя и поклонившись граверам, целовался с братом и, обменявшись с ним несколькими фразами, садился к общему столу. Ему подкладывали бумагу, и он почти тотчас начинал рисовать лошадей и человечков. Клодт лепил в этом году огромный барельеф для фасада конюшен Мраморного дворца и был занят вариантами композиции.
Когда скульптор уходил вместе с братом, который его провожал, граверы жадно рассматривали оставленные на столе листки. Пасущиеся, бегущие, вздыбленные кони с укротителями-всадниками — целая история приручения и выездки лошади. А порой оказывались набросанными отдельные ноги, шеи, крупы, гривы, связанные между собой только в мыслях художника.
— Вот истинный талант! — говорил с завистью Бернард. — И не ценит нисколько своих рисунков. Нужно ему что-то найти, скомпоновать — вот он прорисовал и бросил. Все нужное у него уже запечатлелось, завтра будет лепить без этих бумажек. А мы-то как гордимся каждой удачной дощечкой, которую с превеликим трудом высидим с чужого оригинала!
— И все-таки мы художники тоже, — возражал Линк, говоривший с заметным немецким акцентом. — Конечно, Петр Карлович — большой талант, но видно, как много и он трудится. Надо не завидовать, а учиться у него прилежанию… И каждой удачной доской мы вправе гордиться, потому что на гравюру тысячи читателей смотрят… Впрочем, гордиться вообще глупо, но своим успехам мы радоваться должны.
В августе, получив отпуск, в граверную стал часто приходить семнадцатилетний сын Константина Карловича, Михаил. Днем он писал акварелью натюрморты, а вечером набрасывал очень похожие портреты граверов. Скоро все заметили, что отец сдержанно относится к рисункам Михаила, а затем пронырливый Бернард узнал у Клодтовой прислуги, что уже не первый год сын добивается разрешения бросить Горный корпус и поступить в академию. Но полковник требует, чтобы сначала получил диплом инженера, а потом уже делал что хочет.
— Небось нам о преданности искусству толкует, а сына, как деспот, в академию не пускает! — возмущался Бернард.
— Полноте, никакой он не деспот, — возражал Линк, — а именно оттого, что сам испытал, хочет, чтобы у сына был всегда верный кусок хлеба.
— Но сколько ему будет лет, когда получит полное образование? — горячился Бернард. — В тридцать лет кончать академию?
— Во-первых, когда он курс окончит, ему будет всего двадцать один год, — рассудительно отвечал Линк. — И если он истинный талант, то при поддержке того же отца отлично справится с академией. А затем, ведь вам известно, что знаменитый портретист Боровиковский служил вначале офицером, Федотов — тоже офицер, но картины пишет отличные, Венецианов был землемером, а разве вас не восхищают его крестьяне? Я хочу сказать, что чем ближе художник увидит жизнь в начале своего поприща, тем глубже будет его искусство. Нельзя, не выходя из мастерской, что-то похожее на жизнь родить.