Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
Шрифт:
— Вот это мило! — вскричал он.— Лучше не придумаешь! Продолжайте, мадемуазель, продолжайте. Так мои «речи кажутся вам весьма странными»?.. «Сыну госпожи де Миран...» Значит, для вас я не более чем сын госпожи де Миран? Если бы не это звание — которым я во всех отношениях горжусь,— я был бы для вас ничем? А я-то думал, что человек, питавший к вам столь горячую привязанность, мог бы надеяться на более лестное и нежное имя, чем «сын госпожи де Миран»; наши взаимные обеты...
— Наши обеты? О сударь, кто о них думает? Кто их помнит? О них и речи нет, уверяю вас.
— Но почему же, мадемуазель? — тихо спросил он и горестно вздохнул при этом.— Почему
— Мне жаловаться на вас, сударь? — ответила я.— Полно! Разве я жалуюсь? Не понимаю, за что вы на меня сердитесь? Удивительное дело: я всячески стараюсь вам угодить — и все понапрасну. Право, вы требовательны, даже очень требовательны.
— Ваша правда,— отвечал он,— только очень капризный человек может чувствовать себя не совсем довольным вашими словами и действиями. Ведь они безупречны!
— А что в моих словах и действиях обидного? — спросила я.
— Все в них обидно. Вы меня обманули, вы никогда не любили меня, никогда. Если бы ваше сердце принадлежало мне прежде, оно и теперь было бы моим. Вы не говорили бы со мной так холодно, вы не сделали бы истории из-за какого-то пустяка; вас огорчало бы мое предполагаемое увлечение; вы старались бы открыть мне глаза, а в своем сердце нашли бы силу просить меня; оно бы вам подсказало, что вина моя простительна...
— Простительна! — вскрикнула я.— Ах, сударь, что вы такое говорите? Зачем унижаетесь? Неужели вам нужно прощение Марианны? Я обещаю вам, сударь, забыть все, я выброшу из головы память о любви, которой вам угодно было почтить меня, и буду твердить себе поминутно, что я не была ее достойна, раз вы сочли своим долгом задушить это чувство; ведь этого достаточно, сударь, как вы полагаете?
И на губах моих снова появилась лукавая усмешка, так красившая меня. Эта усмешка вывела Вальвиля из себя.
Он вскочил, опрокинув стул, начал метаться по приемной, распахнул окно, вновь затворил его, подошел ко мне, посмотрел мне в глаза, опять отошел, принялся ходить взад и вперед, едва переводя дух, развел руками, всплеснул ими — словом, совсем потерял власть над собой. Я молча улыбалась и говорила себе: «Браво! Все идет отлично!» Я была в восхищении от его гнева, я им упивалась; никаких поблажек его самолюбию: мне так нужно было позаботиться о своем! «Вы получили то, что хотели,— мысленно говорила я ему,— что ж, пользуйтесь, наслаждайтесь вволю, ничто вам не препятствует».
День выдался теплый, даже немного душный, я была взволнована — надеюсь, этому нетрудно поверить. Я все время обмахивалась веером, потом сняла перчатки, потом накидку. Мадемуазель Вартон не могла похвастать столь красивой грудью, какую обещали ее точеные руки; моя же грудь была выше всяких похвал, и, не скрою, может быть, именно поэтому мне показалось, что в приемной слишком жарко; а мои изящные пальцы? Неужто вы поверите, что я о них забыла? Эти пальцы, продетые сквозь черные прутья решетки, двигались то туда, то сюда, играли, переплетались и отнюдь не теряли своей прелести в этой игре; за ними, естественно, двигалась и вся рука. Я как бы говорила Вальвилю: «Я вовсе не для того показываю вам красоту своих рук, чтобы привлечь к ним ваше внимание; мне все равно, я об этом даже и не думаю; моя красота существует для всех, сейчас она перед вами, можете смотреть».
Угадываю ваши мысли, дорогая маркиза; вам не терпится сказать: «Марианна, мне тут не все понятно, либо вы обманывали меня раньше, либо обманываете теперь; это неподходящая минута для кокетства. Любили вы Вальвиля? Да или нет? Если любили, то он прав: вы не могли так быстро его разлюбить; а в подобную минуту любящая женщина не стала бы думать о руках, пальцах и тому подобном, да еще снимать накидку! Чувство ваше не могло не заговорить. Вальвиль выражал поползновение вернуться; на вашем месте я забыла бы, что у меня хорошенькие ручки,— вот вам вся правда; я помнила бы только, что у меня щемит сердце; вы поняли меня? Так мы устроены, так устроены все люди».
Да, сударыня, согласна: так устроены все,— но не я! Если вам угодно забывать, каков мой характер, и придираться ко всякому пустяку, то не стоит продолжать. Читайте эти строки так же, как я их пишу: небрежно, не вдумывайтесь в каждое слово и не слишком вникайте в мои чувства, ведь я вам сказала, что вовсе не хочу исправляться. Итак, пойдемте дальше.
Вальвиль снова сел на стул, долго смотрел на меня в молчании и, наконец, со вздохом сказал:
— Ах, Марианна, Марианна! Значит, вы так же легкомысленны, как другие? Я был о вас иного мнения. Где то время, когда уважение к вам, к вашей душе внушало мне столь глубокую уверенность в том, что связывающие нас узы нерасторжимы? Вы больше не любите меня! Значит, моя любовь делала меня слепым? Как! Я думал, что люблю Марианну, а оказывается, любил самую заурядную женщину!
Он не мог бы выбрать более подходящих слов, чтобы расстроить все мои хитрости. Напоминая мне о своем былом уважении, от толкал меня вспять, он вынуждал меня раскрыть перед ним всю душу и показать, что я его прежняя Марианна. Еще немного — и я потеряла бы все, чего достигла, но тут вошла госпожа де Миран.
— Ах ты здесь, Марианна? Ты уже готова? — сказала она.— В таком случае, едем. Здравствуй, Вальвиль.
— Сейчас, сейчас иду, сударыня; вам не придется долго ждать меня! — воскликнула я.
И, присев перед Вальвилем, умчалась как ветер.
— Я рада, что встретила тебя здесь, сын мой,— сказала госпожа де Миран,— ибо могу тебе доказать, что я добрей тебя: ты меня избегаешь, потому что виноват; а я ищу встречи с тобой, потому что мне не в чем себя упрекнуть. Я твоя мать, у меня есть, как тебе известно, определенные права, которыми я могла бы воспользоваться, если бы хотела; возможно, это был бы наилучший исход; у меня есть виды, у тебя — прихоти, я могу требовать, чтобы ты подчинился моей воле, но предоставляю тебе самому принимать решения. Ты хотел жениться на Марианне, я готова была отдать ее тебе; ты раздумал — она останется моей дочерью; теперь твоя избранница мадемуазель Вартон, особа глупая и дерзкая, она очень мне не нравится, но что из того? Можешь на ней жениться, поступай как знаешь, но чтобы я больше не видела этой вытянутой физиономии. Прощай, Вальвиль, прощай, друг мой.
Все это она говорила, направляясь к своей карете, и так громко, что я слышала каждое ее слово. Вальвиль бережно вел свою мать и поминутно целовал ей руку.
— Нет, сударыня, нет, дорогая матушка,— твердил он,— я не сделаю ничего такого, что могло бы опечалить вас.
— Увы, ты это сделаешь, сын мой,— отвечала она.
Тут мы подошли к дверце кареты.
— Садитесь, мадемуазель; прощай, Вальвиль.
Он сам захлопнул дверцу, поклонился мне, и карета тронулась. Усилием воли я заставила себя не оборачиваться и не смотреть на неблагодарного — и вот я наедине с госпожой де Миран, в глубоком смятении, сама не своя, я не знаю, хорошо ли я поступила или дурно, довольна я или огорчена.