Жизнь Марианны, или Приключения графини де ***
Шрифт:
— Ну, что же, дитя мое? — спросила тотчас моя дорогая благодетельница.— Что между вами произошло? Чего хотел Вальвиль? Что он говорил? Может быть, он осознал свою вину? Хочет ее загладить? Расскажи мне, что означает этот непонятный визит?
— Увы, не знаю, дорогая матушка; он вызвал меня в приемную; в первую минуту я хотела отказаться от свидания с ним, но, хорошенько поразмыслив, решила, что должна себя переломить: пристало ли мне капризничать, когда речь идет о сыне госпожи де Миран? Господин Вальвиль ваш сын и потому всегда будет иметь право на мое уважение и глубокую благодарность.
— Благородство твоих чувств восхищает меня,— ответила моя добрая покровительница,— но я вовсе не требую от тебя такого уважения к моему сыну; по правде говоря, он того не стоит; он поступил с тобой отвратительно, и я вполне понимаю, что ты сердишься. Но все-таки что он сказал?
Я подробно передала ей нашу беседу и описала огорчение Вальвиля, когда он понял, что
— Какое легкомыслие! Сколько ребячества, сколько непостоянства! — вскричала госпожа де Миран.— Как сделать счастливым сумасброда, который сам не знает, чего хочет, и ни на что не может решиться? Безумная юность! В конечном счете ты была бы счастливее с графом. Уравновешенный ум, прекрасный характер, преданность своей семье! Как жаль, что ему пятьдесят лет! И все же ему пятьдесят,— скажешь ты, а ты любишь моего сына; это печально, но естественно; я бы на твоем месте чувствовала то же самое: разум говорит одно, а сердце — другое. Мой сын обладает даром нравиться, это ветреник, но удивительно милый ветреник. Я тысячу раз убеждалась, что он умеет быть неотразимым, каких-нибудь полчаса назад он своими милыми манерами почти остудил мой гнев. Не знаю, что делать, Марианна; все это меня печалит, тревожит; теперь этот граф: он мечтает жениться на тебе, он того достоин, он не дает мне покоя, умоляя отдать тебя за него; а с другой стороны — мой сын: он любил тебя, теперь как будто разлюбил, но, может быть, снова полюбит, если я просватаю тебя за другого; у него в голове ветер, сегодня одно, завтра другое, просто не знаешь, что и думать; затем ты: твои чувства неизменны, я люблю тебя всей душой и поклялась добиться для тебя счастья, ибо ты его достойна, и, наконец, эта мадемуазель Вартон...
Тут я прервала госпожу де Миран, схватила ее руку и горячо поцеловала.
— Ах, милая, милая, дорогая моя матушка, неужели я оказалась в числе тех, кто вселяет в вас тревогу и печаль! О, боже, мне мучить вас!
— Замолчи,— ответила госпожа де Миран,— а то ты растрогаешь меня, Марианна, а я и так чуть не плачу. Бог видит, что намерения мои были самые лучшие; я хочу чтобы все были счастливы, особенно те, кого я люблю. Нелегко видеть, как рушатся самые заветные твои мечты. Если бы не измена моего сына, из-за которой все пошло прахом, все были бы довольны, и я бы успокоилась, а теперь все нужно начинать сначала. Что поделаешь! Когда счастье нам изменило, когда непредвиденные препятствия восстают против наших лучших надежд, нам остается только положиться на волю божию. То, что нам кажется злом, возможно, послужит для нашего же блага. Человеческое предвидение обманчиво; мы часто горюем только оттого, что истина от нас сокрыта, мы плохо видим и не лучше судим. Одно неложно: наши страдания; страдаем мы по-настоящему — и это самое печальное. Не огорчайся, дитя мое; вверь свою судьбу тому, кто печется обо всех своих созданиях, и он даст тебе то, о чем ты не смеешь и мечтать. Ты ни в чем ни виновата, дочка, это прекрасно и это самое главное, я тобой довольна. Пусть другие сами решают, сами устраивают свои дела; когда станет известно, чего они хотят, мы постараемся сделать как будет лучше.
Занятые этой беседой, мы подъехали к дому, куда были приглашены.
Вы не поверите, дорогая маркиза, какую блистательную победу я там одержала. После измены Вальвиля вы, как и он, наверно, забыли, что я была очень хороша собой. Охлаждение возлюбленного налагает как бы клеймо унижения на красоту, которой он пренебрег. Покинутая женщина теряет в глазах посторонних не меньше, чем в глазах неблагодарного, который ее покинул. Сожаления и горечь искажают даже самые приятные черты, портят самое хорошенькое личико. От тебя ускользнуло сердце возлюбленного — и все другие сердца тоже кажутся тебе коварными, ты теряешь веру в свою прелесть и красоту, а вместе с нею — оживление и грацию. Но, к счастью, я не потеряла эту веру в себя, столь необходимую всякой женщине; легкий налет меланхолии только красил меня, он шел к моему грустному положению; ведь от меня именно и ждали меланхолии, она внятно говорила о глубине моих чувств, придавала им особенную прелесть, будила желание затронуть сердце и изгнать из него печаль; повторяю, горе мое шло мне на пользу, увидя Марианну, нельзя было не воскликнуть: «Ужели она покинута? О, боже! Какой же варвар, какой враг собственного счастья мог ее покинуть!»
Вы, конечно, помните, дорогая, что еще в те времена, когда Вальвиль любил меня, мне довелось побывать в доме могущественного министра, и, проходя через один из покоев, я услышала возглас: «Как хороша!» Слова эти произнес какой-то молодой человек весьма приятной наружности. Хотя я была тогда в смятении и тревоге, я обратила внимание на этого молодого человека. Почему? Просто мне всегда приятно было смотреть на тех, кто замечал меня, находил меня привлекательной, любовался мною. А между тем в чем состояла их заслуга? Ведь они просто отдавали мне должное, и только!
Едва войдя в гостиную госпожи де Мальби (так звали родственницу госпожи Дорсен), я сразу заметила молодого поклонника моей красоты. На лице его промелькнуло удовольствие, он сделал невольное движение, означавшее: «Какая радость! Я снова вас вижу!» Этот молодой человек был маркиз де Синери. В его благородном облике чувствовалась внутренняя чистота, внушавшая доверие; все его черты дышали чувством; взгляд, скорее мягкий, чем живой, и выражение тонкого лица говорили вещи, которые приятно слышать и на которые приятно отвечать.
В каком смысле «отвечать», спросите вы? Как! Неужели и вы тоже измените, Марианна?
А почему бы и нет, маркиза? Или одним мужчинам дана привилегия быть ветреными, неверными, непостоянными? И какая цена их доводам, их оправданиям? Они, видите ли, слабы; а мы-то, скажите на милость, неужто мы сильны? И хорошо ли, справедливо ли хранить верность изменнику? По-моему, это просто упрямство, и ничего более. Когда нами и овладевает любовь мы воображаем, что полюбили навеки: нам кажется невозможным отказаться от своего чувства или перенести его на другого; забыть неверного! Боже! Какой ужас! Нет, его надо любить вечно, оплакивать всю жизнь, горевать о нем до могилы; так мы хотим, так нам нравиться! К счастью, это всего лишь игра фантазии, и сердце развеивает ее незаметно для себя.
Вы ждете портретов гостей, собравшихся у госпожи де Мальби; но, право же, мне совсем не до того, чтобы забавлять вас описанием этих господ! Мы не можем думать о посторонних людях, когда наши мысли заняты, и не без причины, нашей собственной судьбой. Я сейчас не в состоянии наблюдать и сравнивать; может быть, потом я и вернусь к этим людям, у меня еще будет случай увидеть их, и вы с ними тоже познакомитесь. Но в эту минуту я могу думать только о своем горе, о своих намерениях, о своем возлюбленном, о своей сопернице — и только о них я способна говорить, а вам придется слушать; если вас больше интересует что-нибудь другое, бросьте совсем мои записки, не читайте их; я не только ленива, но и своенравна... Но все же мне вдруг захотелось мимоходом обронить несколько слов (именно так я и сделаю) о госпоже де Мальби — родственнице госпожи Дорсен, столь пылко желавшей со мной познакомиться. Видимо, эта дама втайне надеялась, что похвалы, расточаемые мне, преувеличены что портреты мне льстят, и никак не ожидала, что я и впрямь окажусь такой хорошенькой. Ей очень не понравились восторги маркиза де Синери, и я прочла это в ее глазах.
Госпожа де Мальби была вдовой — весьма благоразумной, довольно красивой, очень богатой и еще не достигшей тридцати лет. В свете считали, что она выше обычных слабостей прекрасного пола, и называли ее даже философом в юбке; но это вздор; просто госпожа де Мальби была кокетлива, очень кокетлива, и кокетлива исподтишка — что уже нехорошо. Она не относилась к числу тех простодушных и веселых кокеток, которые, по крайней мере, ничего не скрывают, чье легкомыслие служит оправданием их кокетству и чьи манеры откровенно говорят: «Сейчас я совершу нападение, защищайтесь, если можете». Но госпожа де Мальби тщательно скрывала подобные поползновения; ее суетность таилась под покровом скромности, вы бы не заметили в ней ни малейшего самодовольства. Она держалась мягко, любезно, без малейшего признака всякой мысли о себе, выказывая доброту, не кичась своими явными добродетелями, не гордясь своими познаниями; вы видели в ней нерушимую верность долгу, чувствительную душу, сердце, готовое принести любую жертву на алтарь дружбы,— вот на что она претендовала, и только на это. О своей красоте, о своих прелестях, о стройной фигуре, о разнообразных талантах, о проницательном уме — ни полсловечка: она будто и понятия не имела, что это такое и для чего это служит. Но показное равнодушие к собственным чарам делало их еще заметней, выставляло их в самом благоприятном свете и подчеркивало ее женские достоинства. Казалось, госпожа де Мальби говорит вам: «Смотрите, чем я пренебрегаю: красивое личико и другие прелести, которые дарованы мне по прихоти природы — все это излишне; для другой женщины одно это могло быть драгоценнейшим достоянием, не правда ли? Ну, а мне они совсем не нужны, я бы отлично обошлась и без этих внешних преимуществ. Вообразите же, какую надо иметь душу, какие благородные чувства, какой характер, чтобы предпочитать, как это делаю я, свой внутренний мир всему остальному». А «остальное»... О, она отлично знала ему цену, ручаюсь вам! Все, что я пишу об этой даме, я узнала позже, после долгого с ней общения. Не знаю, зачем я вам все это рассказала именно сейчас,— так как-то, само написалось.
Госпожа Дорсен и граф де Сент-Ань приехали к госпоже Мальби раньше нас. Граф усиленно ухаживал за мной. Маркиз де Синери наблюдал за ним, посматривал на меня, и во взглядах его читался вопрос: что означает столь усиленное внимание графа? И действительно, нельзя было держать себя более лестным для меня образом: этот благородный человек ухаживал открыто, он ничуть не скрывал своих намерений, он считал для себя честью искать руки... кого? Марианны! Марианны, покинутой своим женихом! Я не могла не испытывать благодарности; но разве сердце слушает советы рассудка?