Жизнь на палубе и на берегу
Шрифт:
Портовые бани были далеки от совершенства. Всюду царили грязь и вонь, стены и потолки были в копоти от ночников и ламп без стекол. Всюду ползали мириады тараканов. Почти всегда количество моющихся значительно превышало рассчитанные места. Из-за этого частыми были ссоры и драки. Процветало воровство, особенно оставляемого в предбаннике белья, несмотря на то, что оно сдавалось на хранение сторожу-банщику. Из-за смрада масляных ночников видимость в бане почти отсутствовала, моющиеся узнавали друг друга исключительно по голосам. В парилке старались держать такой пар, что нередки были случаи обваривания. У крана с горячей водой стоял банщик, наливавший за денежку шайку кипятку. Чтобы при этом не было толкучки – существовало правило: с правой стороны – заходи, а с левой – погоди. За чаевые банщики мыли желающих, но большинство матросов прибегало к помощи товарищей, или же мыли сами себя. В раздевалках постоянно жили, ели и спали банщики, как правило, из отставных матросов.
Вода в кронштадтской и в ревельской портовых банях была очень плохой, так как брали ее из ближайших канав, в которые сливались городские нечистоты. Чистую воду стали давать в портовых банях лишь во второй половине XIX века.
Вообще водоснабжение
В 1827 году водопровод в Кронштадте решили улучшить. Деревянные трубы заменили на чугунные, которые не гнили. В 1838 году поставили две паровые машины, которые теперь качали воду в резервуар из водоема, в который вода поступала самотеком из залива. Но и эта вода была не слишком чистой, а при нагонном ветре и соленой, что тоже способствовало возникновению заболеваний.
А как проходила служба в других военных портах России? Из воспоминаний художника-мариниста А. П. Боголюбова, служившего в Свеаборге мичманом: «Свеаборг, старинная шведская крепость, когда-то грозная, разбросан на каменистых островах, защищает проход в Гельсингфорс – столицу Финляндии. Рейд его глубок и удобен, вход же узок и лежит между рядами сильных батарей. После чего слева расположена крепость со всеми портовыми крепостными постройками. Все они старые по типу и применены к жилью по необходимости дать приют флотской бригаде. Матросы размещались поэкипажно на блок-шифах, для того устроенных, и небольшая часть на островах. Торговля здесь самая убогая. Селедка да табак – „Якорь“ и „Незабудка“, очень подлые. Тогда курили трубку. Булочная тоже не хороша, так что все возили из Гельсингфорса. Офицеры размещались во флигелях или казематах, переделанных в жилье, длинных и нескончаемых. Ядро централизации был флигель „Глагол“, выстроенный в виде буквы „Г“. В нем происходили всякие офицерские безобразия и бесчинства. Пьянство было всеобщее. Пили, конечно, водку анисовую, а кто побогаче, покупали иногда канки, флягу в три бутылки, мадеру и херес жгучего свойства не хуже Соболевского (Ярославского). Был здесь клуб офицерский в Густав-Снерже. В нем плясали. По два раза в месяц давались плохие концерты и гнусные но стряпне обеды. Собиралась туда публика всегда пехтурой, ибо на весь город была только одна губернаторская карета, развозившая и привозившая почетных дам. Остров невелик, но все-таки сборы были часа два, а мы, грешные, в дни слякоти и дождя езжали в клуб на вестовых. Мы с братом жили в новом флигеле. Это здание было поудобнее, хотя тоже со сквозным коридором и сильным сквозняком. „Кому быть повешенным, тот не утонет“ – говорит пословица. Так и со мною случилось. Любил я бегать на коньках. Вот только что затянуло рейд льдом гладким, как зеркало, как приходит ко мне мой товарищ и друг Эйлер и мичман фон-дер Рекке. Побежим в Гельсингфорс завтракать. Побежали. Ступили на лед, тонкий и гибкий, он почти волной гнулся под ногами, а потому порешили не бежать рядом. Вдруг у меня ремень отстегнулся и стал попадать под конек. Я остановился, исправил повреждение и только дал два-три бойких шага, чтобы догнать товарищей, – провалился под лед. Вынырнул, начинаю пробовать выйти из полыньи, но лед подламывается, и я чувствую, что начинаю тяжелеть. По счастью, товарищи оглянулись и, видя меня в проруби, подбежали. Эйлер догадался первый, ловко подкатил мне палку, за ним Рекке сделал тоже, и тогда, кладя ее плашмя на лед, я разрешил свою тяжесть на большую площадь и Бог помог мне выкарабкаться, и я опрометью покатился обратно в Свеаборг. Пути было минут на 12–15. Достигнув берега, обледенелый, сбросил пальто, которое встало стоймя на снег, отвязал коньки, тут же их бросил и побежал домой. Руки мои трескались, и текла кровь, за ушами то же было. Брат мой Николай Петрович встретил меня в ужасе, но, придя в себя от радости, что жив, ничего другого не нашел лучше, как вкатить в меня 2 стакана рому. Скоро я охмелел, сделался весел и лег спать. Спал до 7 часов вечера и проснулся как встрепанный, а так как вечером в клубе танцевали, то взял потогонную ванну со всех вальсов, галопов и полек, что избавило меня от всяких осложнений получить горячку, тиф или что другое. С тех пор я бросил бегать на коньках, да и хорошо сделал.
На Масленице устроили горы. Все лучшее общество собралось кататься. В этом деле я тоже был мастак. Посадить почти на лету барыню на перед салазок и спуститься быстро, правя не руками, а ногами – составляло некий шик. Вот ваял я поневоле толстую барыню, муж которой просил ее прокатить. Как на грех, что-то подвернулось на самом сильном склоне горы и чебурыхнул я мою толстуху сперва на лед, а потом в снег. Задний катальщик саней не удержал и въехал ей в йоги и тем помял достаточно. Но, конечно, ахов и охов не было конца. Капитан 2-го ранга Цыпит сказал адмиралу Балку, что я это сделал нарочно, и заместо веселья всю Масленицу я высидел на гауптвахте. Суд был, как видите, скорый и справедливый. Да вообще Свеаборг был какой-то отпетый порт…
Кто живал в Свеаборге, тот непременно знал или слышал о „Золотой рыбке“. Жил там подрядчик купчик Синебрюхов, и была у него, кто говорит, племянница, а кто – его побочная дочь. Но дело не в том, как она ему приходилась, а в том, что барышня была дивной красоты. Брюнетка с чудными черными глазами, таким носиком тонким, стройная, гибкая, словом – прелесть. А потому кто из молодежи
Как-то раз у лейтенанта М. М. Филиппова была сходка, начали перебирать все свеаборгское, и, когда речь дошла до „Золотой рыбки“, то кто-то сказал: „Нет, теперь нашего брата она и видеть не хочет. Никого не принимает, и познакомиться с ней невозможно“. – „А отчего же нельзя, пари держу, что можно“. То же повторил и приятель мой Л. Л. Эйлер. „Но что бахвалитесь, – закричало всякое мичманье и лейтенантство, – выгонит по шее дураков – и все дело тут“. Спор пошел хуже и хуже. Ударили пари о трех ханках мадеры, водки и портвейну. Надо было действовать. И порешили мы так – надели вицмундиры и в одно прекрасное воскресенье поплыли к мадам Струковой, шли бодро до звонка двери, подошли – оробели, стали совещаться. „А вот что, – говорю, – мы взойдем, и я скажу: „Позвольте вам рекомендовать моего приятеля Эйлера“, а ты в свою очередь скажешь – „Представляю Боголюбова!“. Нас впустили. Вышла барышня, не сконфузясь. мы повторили условную речь. Она мило расхохоталась. Ободрившись, тотчас же мы ей рассказали о нашем пари, не упоминая о его количестве и качестве, смех удвоился, после этого надо было вещественное доказательство, что она нас точно приняла и не выгнала. „А вот что, господа, я вижу, вы люди веселые, завтра у меня соберется несколько барышней, будут также знакомые из Свеаборга, а потому приходите пить чай и повеселиться“. Все это нам было очень на руку. На другой день мы очень приятно провели у нее время, и так как в Свеаборге наутро все уже знается, что делалось обитателями, то пари было выиграно и распито в самом веселом кружке.
В том же Гельсингфорсе зимовал лет 7 тому назад 16-й экипаж, имея командиром Римского-Корсакова, впоследствии директора Морского кадетского корпуса. А корабль именовался „Коцбах“, но так как в экипаже офицерство было почти сплошь пьяное, то и получил прозвище „Плавучего кабака“. Ревизором на корабле был лейтенант Александр Семенович Эсаулов, тоже не дурак выпить. Вот раз Римский-Корсаков посадил Эсаулова с собой в коляску и едут они по Скатуден для осмотра работ по кораблю. Дело было осеннее. Проезжая городом, Корсаков, будучи знаком со всею аристократией города, кланяется графине Армфельд. Эсаулов сидит и не берется за козырек фуражки. Едет другая дама, тот же поклон Корсакова и неподвижность Эсаулова, едет еще третья и четвертая. Наконец, когда коляска наткнулась на пятую даму, Корсаков вознегодовал и, обращаясь к Эсаулову, спрашивает: „Кто это была первая барыня, которой я кланялся, как вашей знакомой?“. Ответ был: „Просвирня, а вторая дьячиха, а третья жена шкипера, и всем им я отдаю вежливость, моим дамам вы покланялись“. – „Ну, ступай долой из коляски и плетись за мной по грязи!“ И выбросил нашего Александра Семеновича в поколенную лужу.
Зима прошла, наступило время вооружения, работа в порту закипела, приятный запах смолы топленой ласкал ноздри за неимением других, лучших ароматов. Я был назначен на 25-пушечный бриг „Усердие“, а брат на корабль „Вола“. Бригом командовал прекрасный, но строгий командир Василий Степанович Нелидов, моряк ученый, долго плававший при описи Белого моря, а теперь состоявший в отряде капитана первого ранга Михаила Шранцевича Рейнеке – главного начальника описи Балтийского моря н Финских шхер.
В отряде была также шхуна „Метеор“, капитан-лейтенант Снденскер Карл Карлович ею командовал, много баркасов гребных и два ботика. Вся эта экспедиция выходила из Кронштадта, куда мы последовали после вооружения и выхода на рейд. Бриг „Усердие“ было старое судно, тембированное после Наваринского боя, а потому в подводной его части оказывалась часто течь. Положили за неимением сухих доков бриг на борт, чтобы оголить киль, да как-то и оплошали. Он, сердечный, перевалил через центр тяжести и не хочет вставать. Да потек боком, вода хлынула в трюм, и тогда он поневоле встал, да только и затонул! Обидно было Нелидову. Но поставили помпы, нагнали народу, экипаж целый, и в 30 часов откачали. Зато всех крыс выжили из трюма, а их было немало.
Пошли в море рано, жутко было спать в каютах совсем сырых. Но ревматизмы тогда как-то не приставали. К нам на бриг сел Рейнеке, но мы его скоро спустили на берег в Борезунде, где он постоянно жил, а сами ходили в море и там занимались морским промером – делом крайне тупым и глупым, состоящим в том, что кидали в море лот через каждые пять минут левого хода. Промакав его, таким образом, недели три, возвращались к Рейнеке до острова. Тут было другое занятие – вычисления разные да промеры со шлюпки. Словом, казнили нас начальники серьезными занятиями.
Но были минуты и смеха. Шхуна „Метеор“ и бриг „Охта“ капитана Карякина, тоже мастера описного дела, стояли вместе. Под вечер частенько мы съезжали купаться, а потому шлюпки двух бригов и шхуны гребли бойко, перегоняя друг друга. На „Метеоре“ служил тоже мой товарищ детства и дорогой приятель мичман из офицерского класса Дмитрий Захарович Головачев, впоследствии флигель-адъютант и командир царской яхты „Держава“ и Гвардейского экипажа, звали его еще в корпусе „Шавкой“, потому что вечно лаялся и шутил. Кто его не знал только во флоте, как на балагура и за бравого офицера до конца жизни. Бывало, как только соберемся в Кронштадт или Петербург, сейчас Шавка разденется нагишом и ну плясать, петь и выделывать разные фокусы. Вот едем мы купаться, завидели две шлюпки финки, гребли только бабы да девки. Поравнялись с ними, Головачев уже стоял нагишом, бойко направил четверку борт о борт с бабьей лодкой, вскочил в нее, сделав страшный переполох, и бултых в воду вниз башкой! Бабы ахнули, но все обошлось благополучно, и мы все стали бросаться купаться.